Веселые будни. Дневник гимназистки
Шрифт:
Наконец, начальство — опять-таки генералы — съехались и порасселись. Первой вышла одна девочка второго (предпоследнего) класса и сказала по случаю юбилея какие-то стихи своего собственного сочинения. С одного раза я их не запомнила, знаю только, что закончила она так:
…Здесь, в этом храме просвещения,
Еще на много, много лет.
Конечно, уж дурного ничего не говорила, a всех и все восхваляла!
Ей очень аплодировали. Потом хор пел «Века возвеличат тебя…».
Затем одна большая девочка сказала прелестное стихотворение «Стрелочник». После
В шестом «Б» есть две пары близняшек — одних фамилия Казаковы, других — Рябовы. «Казачки» толстенькие, черненькие, a «Рябчики» худенькие, белобрысенькие. Вот они и были «гуси», два черных и два белых. Очень смешно, когда они все четверо за «гусей» кричат: «Да наши предки Рим спасли!» Важно так! Пятая девочка была за прохожего, шестая за рассказчика. Чудесно вышло. Публика смеялась и много аплодировала. Потом играли на рояле, опять пели, опять и опять декламировали.
Но вот второе отделение. В первую голову наши «Бабушка и внучек». Дрожат, трясутся! Ничего, взобрались благополучно, чуть-чуть потолкались, но все-таки реверанс все трое разом сделали. Штофик была премилый мальчуган, и вышло страшно симпатично, когда она положила свою головенку на плечо бабушки Любы и заговорила:
Нет, бабуся, не шалил я,
A вчера, меня целуя,
Ты сказала: будешь умник,
Все тогда тебе куплю я.
— «Ишь ведь память-то какая…» — растягивает Люба, и так это мило они говорили, просто чудо.
Опять пели, играли, декламировали — и по-французски, и по-русски. Моя очередь приближается… Мой номер последний… И жутко, и весело-весело, сердце бьется тук-тук, даже слышно…
— Ну, Муся, идите, — говорит Евгения Васильевна и тихонько подталкивает меня к эстраде.
— Страшно, ой страшно, Евгения Васильевна! — шепчу я.
— Вот тебе и раз! Муся трусит! Вот не думала. Ну, с Богом!
Я поднимаюсь по ступенькам и тихонько крещусь около пояса, как всегда в классе, засунув руку под нагрудник передника.
«Раз, два, три, четыре, пять, шесть», — про себя считаю я шаги, a рукой все делаю крестик на месте, где отсутствует нагрудник, затем приседаю, низко так.
«Только бы не шлепнуться», — думаю я, a сердце тук-тук, тук-тук!
— Какой чудный ребенок! — слышу я чей-то голос.
— Quelle superbe enfant! [63] — говорит еще кто-то.
— Oh, le petit bijou! [64]
— Что за милая деточка! — раздается с нескольких сторон.
63
Какой великолепный ребенок! (франц.)
64
О, маленькая прелесть! (франц.)
И мне сразу делается так радостно, к горлу точно подкатило что-то, но не давит: мне легко, весело и совсем, совсем не страшно, только щеки сильно горят, уши тоже, a руки холодные, как лягушки.
— «Мальчик у Христа на
Сперва голос мой немного дрожит, но потом я начинаю говорить совсем хорошо; все дальше и дальше. Наконец я дохожу до своего любимого места, как он уже замерзает, и ему видится Христова елка:
«И вдруг — о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видел еще таких деревьев. Все блестит, все сияет, и кругом куколки. Но нет, это все маленькие мальчики и девочки, только такие светлые! Все они кружатся около него, летают, целуют его, берут его, несут с собой, да и сам он летит! И видит он — смотрит его мама и улыбается.
— Мама, мама! Ах, как хорошо здесь, мама! — кричит ей мальчик».
Здесь, чувствую, что-то щекочет в горле, точно плакать мне хочется, но я продолжаю, a в зале так тихо-тихо:
«— Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.
— Это Христова елка, — отвечают они ему. — У Христа в этот день всегда елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки.
A матери этих детей стоят тут же в сторонке и плачут. Каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним, целуют их, утирают их слезы своими ручками и упрашивают не плакать, потому что им здесь так хорошо!..
A внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика. Разыскали и его маму… Ta умерла еще прежде; оба свиделись у Господа Бога на небе».
Только я закончила, со всех сторон так и захлопали.
— Браво! — раздалось несколько голосов.
И живо-живо убежала с эстрады, но Евгения Васильевна опять толкнула меня в спину:
— Идите же, Муся, раскланиваться.
И так я целых три раза выходила. Весело страшно, внутри что-то будто прыгает, тепло, только чуть-чуть неловко.
Потом я хотела проскользнуть через коридор в залу поискать мамочку, но меня по дороге остановила начальница, синий генерал, какие-то две дамы, a потом наши учительницы и «синявки». Все хвалили, говорили, что очень хорошо. Какой-то высокий учитель спросил мою фамилию. Вот дурень — будто на программе посмотреть не мог!
Наконец я добралась до папочки с мамочкой, a они там какими-то знакомыми разжились и разговаривают. Мамуся розовая, глаза как звездочки сияют: рада, что дочка не осрамилась. Знакомые меня тоже хвалили, все время только это и делали, пока всех участвующих не повели в квартиру начальницы, где дали чаю с тортом, по вкусной груше и по веточке винограда. Для всех остальных чай был приготовлен в классах на больших столах, но им ни фруктов, ни торта не полагалось, только тартинки, печенье и лимон.
Попоив и покормив, нас отпустили домой. Мне было страшно радостно на душе, и всю обратную дорогу я, не умолкая, болтала с папочкой и мамочкой, так что мамуся боялась, чтобы я горло себе не простудила, потому морозище так и щипал. Ничего, горло в целости доехало, только спать я долго не могла, мне все представлялось, как я выхожу, говорю, a в зале тихо-тихо, и на меня все смотрят такие ласковые глаза. Ужасно, ужасно хорошо!
Перед законом Божьим. — Мамочка отравилась