Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
Я мотнул головой.
— Ложку?
Я замахал руками, а глухой пожал плечами.
— Чего ж тебе надо? Корзинок нет, я их уже не делаю.
Он опустил голову и продолжил своё дело.
Но я не отстал от него и толкнул его в плечо. Изобразив руками рога у себя на голове, я большим пальцем показал на себя.
— Корову купил? — спросил он.
Словом, как я ни старался, что я ему ни показывал — да и бабушка тоже, ничего не получилось. Глухой твердил своё, мы — своё. Так, ничего не поняв, мы пошли в буковый перелесок, откуда доносился
Когда мы поднимались по косогору, над нами пролетел ворон и закаркал. Бабушке это показалось дурным предзнаменованием, и она без сил опустилась на траву.
Я с трудом привёл её в чувство.
Кого только мы не повстречали по дороге, у кого только мы не спрашивали! Куда там! Дедушки и след простыл. Бедная бабушка ослабела, ноги у неё подкашивались. Я с трудом помог ей подняться, и она, опираясь на меня, кое-как дотащилась до дому. Идя домой, она так стонала и причитала, что сердце моё совсем размякло, и мы с ней оросили слезами все тропинки.
Наконец подошли к дому, вошли во двор и…
— Ба! Да вот же дед!
Волы, как ни в чём не бывало, лежали перед стойлом и лениво обмахивались хвостами, а на арбе — громадный плоский камень.
Дед, задумавшись, сидел преспокойно на камне, тянул кальян и поплёвывал.
— Чтоб тебе провалиться! — яростно напустилась на него бабушка. — Где ты был, чёрт проклятый? Чтоб я тебя в гробу видела!
— Вот за тем-то я как раз и ходил, — спокойно ответил ей дед. — Видишь, привёз!
— Что это, мучитель ты мой, что это?
— Как что? Камень, не видишь разве?
— Батюшки мои светы! Совсем рехнулся, старый!
— Ничего, пусть я в девять раз поглупею, всё равно столько ума, сколько у тебя сейчас, всё же останется! — ввернул дед.
— Безмозглый, зачем ты приволок сюда эту бандуру?
— От безмозглой слышу! Знаю я всех вас, пока я жив, хвостами передо мной вертитесь, а как помру, кто его знает, какое у вас настроение будет? Может быть, поленитесь поставить мне на могиле камень, зачем же мне вас тяготить? Вот я и притащил его, и вам будет легче, и у меня на душе спокойнее.
— Дурень ты, — обозлилась бабушка, — ты как помрёшь, я тебе такой камень поставлю, что не сможешь улежать под ним! Нашёл, о чем печалиться! Но только… разве время тебе умирать? Пусть я и дня не проживу после тебя!
Бабушка села рядом с дедом, и оба тихо заплакали. Их прозрачные слёзы послушно падали на распростёртый на арбе камень. Вдоволь наплакавшись, они снова принялись укорять друг друга.
— Не лицедействуй! Скажи начистоту, что ты больше меня не любишь! — пристал к ней вдруг дед.
— Вот сумасшедший! Что же я, твоего соседа люблю? Это ты ко мне остыл, и сам на свой аршин меришь!
Так, по крупинке, помаленьку, они сдобрили слова перцем, затем, забывшись, шумно загалдели, а потом даже замахали друг на друга руками. В конце концов они и вовсе разобиделись друг на друга и надулись, как дети. А я и не догадывался, что старики тоже могли поссориться ни с
Только ночью оба забывали о нанесённой обиде, и во сне то бабка, выкрикивая, произносила имя деда, то дед звал её к себе. Утром они по-прежнему хмурились и молча делали своё дело.
В те дни я заболел краснухой.
Мама натащила красной материи и завесила ею стены моей комнаты. Правда, красный цвет портил мне настроение, заставляя вспоминать тот самый проклятый перец дяди Пирана, но мне сказали: «так надо, лежи и молчи».
Бабушка всё время была при мне и всё молилась, заклиная кого-то невидимого. Дед тоже старался побыть со мной и говорил мне ласковые слова. И всё было бы хорошо, да только мне не нравилось, что они не разговаривают друг с другом. И тогда я вспомнил, что есть такой обычай: желания ребёнка, заболевшего краснухой, немедленно исполняются. Я вытянул голову из-под одеяла и позвал:
— Деда!
— Что, радость моя, что, лапочка?
— Исполнишь мою просьбу?
— Конечно, жизнь моя, соколик мой, не одну, а тысячу просьб исполню! Проворкуй мне свои желания, проворкуй, счастье моё!
— Ты почему в обиде на бабушку?
— Я?!.. Нет, ласточка моя, нет, золотце! Отчего это мне на неё обижаться?
— Ба! Ты тоже не в обиде на деда?
— Что ты, радость моя! Какие там ещё обиды? Так, пошутили просто! Разве мы когда-нибудь обижались друг на друга?
— Тогда обнимитесь и поцелуйтесь!
Дед и бабушка расцеловались. Потом дед, косо взглянув на меня, спросил:
— Может, ещё её поцеловать?
— А, понравились сушёные персики? — засмеялся я. — Ладно, давай ещё разок.
Дед тотчас же воспользовался моим милостивым разрешением.
— Теперь садитесь рядом! — приказал я.
— Подвинься, мать, немного, — попросил дед бабушку и присел рядом.
— Помещаетесь? — спросил я и, оглядев старичков, рассмеялся.
— Помещаемся, помещаемся! — заквохтала бабушка. — Соколик ты мой! К радости, к добру бог дал нам тебя, чтоб одни розы и фиалки были у тебя под ногами.
— А теперь спойте что-нибудь! — попросил я.
Бабушка затянула колыбельную, дед поддержал её.
Они так трогательно пели, что я и не заметил, когда они кончили. Помню только, что я полетел куда-то высоко, высоко и превратился в райскую птицу.
Никогда в жизни потом я так сладко не спал, и никогда больше не видел таких красивых снов. А приснилось мне, что мы с Гульчиной летаем. У неё на голове венок из фиалок и роз, и одета она в пёстрое платье из горных цветов. На мне же точно такая чоха, какая была на дяде Пиране в день его свадьбы. Весь мир завидовал нашему счастью. Голуби, воркуя, летели вслед за нами, орлы благословляли нас, олени лобызали наши следы на земле, а три прекрасные розовые форели вы бросились на отмель и, радуя взор, плясали «Самайю».