Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
Никто, конечно, не слышал моей длинной речи, да мне это вовсе и не нужно было, — главное, душу отвёл и ладно!
Человек, провалившийся в мёд, и немой, обретший дар речи
После этого случая я смертельно возненавидел кладбище: «Пусть меня похоронят между Стеллой с её памятником и её хозяином, покоящимся без памятника, если хоть раз я появлюсь на кладбище!» — дал я себе торжественную клятву. А выйдя за ограду, ни разу не обернулся назад, так мне всё опротивело. Как упрямый мул, пнул я ногою калитку, но она не закрылась, а только как-то противно заскрипела.
Оставив кладбищенские дела и смерть-разлучницу в удел врагам своим, я решил
На привокзальной улице меня остановил какой-то странного вида человек, в руках он держал раскрытую бритву с остро наточенным лезвием.
— Дружочек, родной! — радостно закричал он мне.
Я остолбенел от неожиданности. Как ни старался напрячь свою память, никак не мог вспомнить, кто он такой, и решил, что это, вероятно, сумасшедший. Вы ведь знаете, что я никому не делал зла, но разве это помогает порядочным людям, когда город полон сумасшедших?! Чёрт его знает, что взбредёт в голову этому типу? Дело плохо, Караман, бежать надо, — сказал я самому себе. Но ноги мои сковало, словно кто-то невидимыми гвоздями прибил их к земле. Такое чувство испытываешь обычно во сне. Незнакомец подошёл ко мне вплотную.
— Караман, ты это или не ты, кацо? — спросил он меня удивлённо.
Я посмотрел на обнажённое лезвие, не зная, что ответить.
Правда, сказанная кладбищенскому сторожу, мне помогла, но поможет ли на сей раз? Что было делать? — Смущённо и испуганно пролепетал я что-то невнятное и бессмысленно ухмыльнулся.
Человек тоже улыбнулся мне, поняв по моему виду, что я и есть Караман. Вдруг он, словно вспомнив о чём-то, сложил свою бритву, положил её в карман и обнял меня:
— Бедняжечка ты моя, быстро же сломил тебя этот паршивый город, сразу превратил из ребёнка в мужчину. Ей-богу, не будь я цирюльником, без привычки сразу бы не узнал тебя, такого небритого. А держишься ты, всё-таки, ничего, молодцом?
— Да уж стараюсь, ничего не поделаешь, назвался, говорят, груздем — полезай в кузов.
— Ну, а бороду зачем отпустил? Пойдём я тебе её сбрею.
Страх у меня ещё не совсем прошёл, и я стал робко отказываться:
— Спасибо, батоно, она меня не очень беспокоит.
— Ты свободен?
— В общем-то да, но…
— Что но… меня что ли чужим считаешь?
— Нету у меня с собой денег, — признался я.
— Не стыдно тебе так говорить! Нужны мне твои деньги, совесть я ещё в ломбард не закладывал, чтобы на соседях наживаться. Мне с тобой, дурачок, поговорить охота, а ты: «денег нету…». Может, не признал ты меня?
Честно говоря, во всём городе я знал всего одного цирюльника, у которого обычно стригся, а этого как ни старался, никак не мог вспомнить. Он совсем по-домашнему говорил со мной, и я очень скоро почувствовал к нему расположение. Вероятно, мы встречались где-нибудь на келехе.
— Как же, как же, узнал я тебя сразу, земляки мы с тобой, хлеб-соль вместе едали.
— Чего ж ты тогда, милый человек, меня сторонишься? Идём, говорю, со мною, лавка моя тут в двух шагах, постригу тебя, побрею, красавчиком сделаю да ещё и кое о чём порасскажу.
«Пока он будет брить меня, я вспомню, кто он такой», — решил я и пошёл вслед за ним.
Мы вошли в цирюльню, была она такая маленькая, что, как говорится, и мышке не разгуляться. На дворе бушевал студёный зимний ветер, а здесь было тепло.
— Садись сюда. — Цирюльник подставил мне мягкий стул. — Сейчас я за тебя примусь, а заодно и поговорим. Правда, пока у меня ещё тесно, но бог милостив, перебьюсь как-нибудь эту зиму, а потом думаю большую мастерскую открыть. Зимой вообще-то туговато — люди большей частью дома сидят, а поэтому и бреются реже. Да не всегда ж так будет. За зимой, говорят, лето приходит. Эту лавку я всего две недели как открыл, а сколько до этого горя хлебнуть пришлось!.. Город встретил меня как злая собака. Какой-то дурак сказал, что деньги не пахнут! А если это верно, то почему воры так легко узнали, что я из деревни и при мне несколько грошей имеется? Сразу, проклятые, обобрали дочиста. Ума не приложу, как им удалось открыть внутренний карман архалука, я и сам, бывало, с трудом с ним справлялся, а они вмиг так всё выскребли, что не осталось у меня даже на то, чтобы купить кусочек верёвки и повеситься. От злости в тот день я полный кисет махорки выкурил. А ты куришь?
— Балуюсь иногда с тоски.
— Ни к чему это, если можешь, совсем брось, вот я, например, на ружейный выстрел к табаку не подхожу теперь.
— Повредил он тебе, что ли?
— Нет, ты послушай, что со мною приключилось: Я сидел как-то раз на лавочке и с наслаждением дымил. Сел рядом со мною старик с чётками и говорит: «Счастливый ты человек». А я его спрашиваю — отчего это я, по-твоему, такой счастливый? «Как отчего, — говорит он, — табак куришь. В дом к тебе вор никогда не влезет, собака тебя никогда не укусит, ты никогда не постареешь». «Как же это, почему?» — удивляюсь я. Он мне отвечает: «А вот почему: тот, кто курит, всю ночь не спит, кашляет, а вор не станет прокрадываться в дом к бодрствующему, кто много курит, быстро силу теряет и не может уже обходиться без костылей, а человека на костылях собака не кусает. Заядлые курильщики вообще умирают молодыми». — Слова, сказанные стариком, меня так напугали, что после этого табак я в рот не беру и другим советую: не курите. А отчего не посоветовать, слов, что ли, мне жалко? От меня не убудет, а людям добро делаю, правда ведь? Это я к тому говорю, что есть люди, которым для других даже доброго слова жалко! А мне нет — я добрый.
Ну, словом, что долго рассказывать, расстроил меня этот старик своей притчей, встал я и побрёл от него прочь, иду злой, как собака, у которой отняли последнюю кость, и встречаю высоченного такого худущего человека с бакенбардами, он как вытянется вдруг, да как чихнёт, прямо мне в лицо, а я ему:
«Будьте, говорю, здоровы!»
Он снова выпрямляется и снова на меня чихает, а я ему опять:
«Дважды желаю вам удачи».
Остановился тот человек, вытащил из кармана золотую десятирублёвку и подарил её мне. С тех пор я ни одного чихающего не упускал, чтобы ни пожелать ему удачи, правда, одаривали меня не всегда, но нет-нет да что-нибудь перепадало.
Цирюльник провёл остриём бритвы по висевшему на стене ремню, а затем коснулся им моей намыленной щеки:
— Не больно?
— Нет, батоно.
— Говорят, что о характере человека судят по волосам, но это, конечно, не всегда верно. Вот у тебя, например, волосы очень мягкие, а на вид ты таким не кажешься.
— Просто борода у меня ещё молодая, окрепнет потом.
— Конечно, мужчина должен быть сильным, иначе пропадёшь. А вообще-то ты здесь чему-нибудь научился, ремеслу какому-нибудь?
— Пока ещё нет.
— А сколько времени ты здесь?
— Почти год.
— Чего же ты ждёшь? За такое время даже мышь на мельнице ремеслу мельника обучится, а ты что же? Или бог на тебя разгневался? Не хорошо это, Караман, не одобряю я этого, возьмись за ум, пока не поздно.
— А куда торопиться-то? Отец мой так мне повелел: ты, говорит, семь раз отмерь, а один — отрежь… Вот я и присматриваюсь, ищу, чем выгоднее заняться.
— Присматриваться хорошо, но слишком долго не годится. Некоторые не в меру разборчивые мужчины выбирают-выбирают себе жён, никак не выберут, да так навек бобылями и остаются. Смотри, чтоб и с тобою так не случилось. Не все умеют деньги делать, но какое-нибудь ремесло всем знать надо. Ты со мною согласен?