Веселые ребята
Шрифт:
И тут же осеклась, остановленная строгим и скорбным взглядом отца и деда.
— Это уже не так важно, — пробормотал он и обернулся к своей неподвижной жене: — Вставай, Фира. В два часа нам нужно быть в школе.
Фира не ответила. Отец Фейгензон прочистил горло птичьим трезвучием и повторил:
— Фира, вставай.
Замотанная жена его изо всех сил затрясла головой в полотенце.
— Он маленький мальчик, — тихо сказал отец Фейгензон, и у него торопливо задрожал подбородок. — Что ему делать? Или ты думаешь, что он выживет, если мы с тобой за него не похлопочем?
Фира перестала трясти
— Он умрет, — сказал отец Фейгензон, — и мы с тобой его похороним. Вдвоем. Потому что Юлия будет в школе, а больше он никому не нужен.
— О-о-о! О-о-о, вэй! — зарыдала Фира и, заплаканная, с раздувшимся лицом, приподнялась с диванных подушек. — Я же язык облупила! Я же ее, дрянь, на ключ запирала! И она все равно принесла мне в подоле!
— Ребенок не виноват, — тихо продолжал бледный и терпеливый Фирин муж. — Он нам родной и маленький ребенок. Он будет наш сыночек, а она будет ему сестрой.
Фира вылупила свои когда-то жгучие, а теперь просто темные внутри желтых белков зрачки и подавилась непроглоченной слюной:
— Чем будет? Кому сестрой?
— Мальчику, — сказал отец Фейгензон. — Этого мальчика родила ты. Мы хотели сыночка, и у нас есть сыночек. А она будет учиться. Она тоже ребенок.
— Шлема, — сказала Фира, — ты знаешь, что ты не в своем уме?
— Я знаю, — твердо ответил Шлема, — и не надо ее ругать. Она должна кормить нам сыночка, и молоко зависит от ее настроения.
В учительской собрались все, кроме Роберта Яковлевича, который сослался на озноб, боль, температуру, заложенные уши, нахлобучил на лысую голову потертого кролика и отвалил. Из женщин-педагогов в учительской находились: Людмила Евгеньевна, недавно брошенная мужчиной, Зинаида Митрофановна, у которой дочка только что развелась и мыкала теперь муку одиночества, подбрасывая матери чуть ли не каждый день сопливую свою, малоразговорчивую Танечку, Галина Аркадьевна с сильной мигренью, которая в последнее время караулила ее с настойчивостью опостылевшего ухажера, Нина Львовна, от волнения искусавшая весь незатейливый самодеятельный маникюр, Тамара Андреевна, которая сама должна была вот-вот родить и только мешала работе преподавательского состава этим большим и треугольным, как у гусыни, животом. Ну, и Маргарита Ефимовна с Мартой Ивановной. Короче, в жарко нагретой учительской было просто яблоку упасть негде, пусть даже недозрелому и мелкому. Пробило два часа, а Фейгензонов все не было. Наконец в два часа пятнадцать минут, когда терпению собравшихся просто наступил конец, дверь учительской распахнулась и на пороге появилось странное семейство в составе двух взрослых и одного младенца. Мать Юлии Фейгензон была в красном берете, из-под которого выбивались ее жесткие и кудрявые волосы, с красными накрашенными не только губами, но немного даже верхними зубами, что выдавало ее волнение в минуту окраски. На руках у нее был младенец, завернутый в потертое одеяльце. Она прижимала его к груди так крепко, как будто младенца могли отнять, и все ее решительное лицо сверкало оранжевыми и багряными красками, как болдинская осень.
— Ну, вот мы пришли, — громко сказала мать Фейгензон и еще крепче притиснула к себе младенца. — Извиняемся, если опоздали.
— А это вы зачем принесли? — холодно спросила
— Я извиняюсь, что значит «зачем»? — еще ярче побагровела мать Фейгензон. — У нас родился ребенок, и мы его принесли! Если бы у вас родился ребенок, вы что, дома бы его бросили?
Бездетная и только что брошенная мужчиной Людмила Евгеньевна тоже вспыхнула шеей, лицом и грудью под плотным и заграничным костюмом джерси.
— Нам, вы знаете, не до шуток. Ваша дочь пустилась на последнее, и мы должны обезопасить школьный коллектив от ее безобразного влияния. Ей вообще не место среди детей, ей место среди отщепенцев и преступников. Но не у нас, нет, не у нас в школе.
— Это еще почему, вот чего я не понимаю, — громко сказала мать Фейгензон и локтем отвела руку отца Фейгензона, попытавшуюся помешать ей. — Как это не у вас? А где же? На помойке, что ли? И какое такое она вам преступление сделала, что вы ее из школы гоните?
— Не мне вам объяснять, — прикрикнула Людмила Евгеньевна, — и оставьте, оставьте, пожалуйста, не прикидывайтесь, пожалуйста! Вы что, не понимаете, что по вашей дочери колония плачет?
— И с чего это вдруг бедная колония плачет по нашей дочке? — издевательски спросила мать Фейгензон и еще резче отодвинула локтем мужа. — Что же мы ей такого сделали, вашей колонии, что она плачет?
— Ну-у-у, люди-и-и, — развела руками Нина Львовна, — ну-у-у, и поговори с такими… Ну и что же мы удивляемся, что у такой матери такой ребенок?
— Ребенок у меня очень замечательный, — с вызовом сказала мать Фейгензон и отодвинула жалкое какое-то, застиранное кружевце с лица этого спеленутого и беззвучного ребенка. — Пожалуйста, если кто-то хочет посмотреть на нашего ребенка, подходите, пожалуйста, мы только рады!
Педагоги переглянулись. Отец Фейгензон хотя и ничего не говорил, но тоже распрямился, вздернул голову с острым и маленьким подбородком, засиял запавшими глазами, и видно было, что он во всем поддерживает эту свою неумную скандалистку-жену.
— При чем здесь вы! — не выдержала Маргарита Ефимовна. — Речь идет о вашей дочери, которая в неполные пятнадцать лет родила неизвестно от кого! Которая гулящая, извините меня за выражение!
— Нет, я вас извинять не собираюсь, — тихо и зловеще сказала мать Фейгензон, — нет, уж вы меня, милая дама, не просите, чтобы я вас тут всех извиняла. О моей дочери, пока я живая и меня в могилу не засыпали, о моей дочери никто таких слов говорить не будет! Пусти, Шлема! — оттолкнула она отца Фейгензона и с размаху сунула ему в руки ребенка. — По какому такому праву вы ее обзываете? Это чем же она, я извиняюсь, гулящая?
— Товарищи! — звонким голосом перекрывая назревший скандал, крикнула Людмила Евгеньевна. — Всех попрошу помолчать! По-мол-ча-ать! А вы прекратите! Прекратите, я в последний раз говорю! Прекратите прикидываться! Вы что, не знаете, откуда взялся этот ребенок? Вы его что, на улице подобрали? В капусте? Ха-ха-ха!
И она очень звонко, хотя и совсем ненатурально, расхохоталась.
— Я его родила, — сказала мать Фейгензон, и ее по небрежности испачканные красной помадой зубы изо всех сил закусили нижнюю губу. — Это мой сын. Наш сын. Левочка.