Весеннее контрагентство муз, Пастернак Борис Леонидович

Весеннее контрагентство муз

1915 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Василий Каменский

Солнцелей с аэроплана

1. Полет

Бирюзовами зовами Взлетая и тая В долины лучистые Покоя земли Раскрыляются крылья Быстрины взметая Стаи цветистые Птиц — короли. Воздухом духом Душа изветрилась И как-то не хочется Знать о земном Крыльями воля Людей окрылилась Дни океанятся Звездным звеном. Калькутта — Бомбей Петроград и Венеция Крыловые пути Небовых голубей Вена —

Париж Андижан и Туреция Перекинулись стамп-устами Из крыльев мостами Стаи цветистые Птиц — короли. Бирюзовыми зовами В долины лучистые Взлетая и тая В долины лучистые Покоя земли.

2. Полёт

Сквозь соснострой С горы вольный Разветрись И разнеси Утровую венчаль Яростным лепетом Радостным трепетом Раскачай-раскачай Небовую молчаль. Эль-лё-лё Эль-лё-лё. В горных селениях В звонких велениях Я — один на пути. С неба лестницы Вестницы Девушки-песницы. Розово-розово. Райские птицы Долинно Глубинно Из струй колесницы. Виноград. Апельсины. Яблоки. Ананасссс…

3. Полёт

Солнцецветением Яснятся песницы Где то на окнах Волокнах-яснах К зввздам фиолятся Алые лестницы Где то в разливных Качелях-веснах Лунномерцанием Волнятся волны Поляна любви на устах Где то плёско плескаются Лунные чолны В прибрежных кустах И я — высоко. Раскатился как мячик И от счастья не знаю Куда песнебойца везут Где то маячит Алмазный маячик И светляки по небу ползут Я люблю бесшабашиться В песнескитаниях Утрокрылятся Песни-нечайки Встречают и провожают Жизнь мою. За пароходом сном тают Утрами-маями Стаями чайки. Им — последним друзьям Я кричу и пою: Где то пути неразстальные У не здесь берегов Где то шолковшум облаков И ветры хрустальные Встречайте Венчайте.

4. Полет

Лети цветинностью лучистой Измаян майный воль небес Цвети растинностью пречистой Развейся крылью в лес — ау— Оа-оа — Ой-э — ой-э— В свирель напевность Пастуха Девичье сердце Для стиха — ау— Оа-оа — Птичья ревность Над поляной В траве колонки голые Зовут зарю — ау— Люблю её — её дарю себе Грустинность Песнепьянство дай — на Цинь-ци-Bий — цинь-ци-вий Тюрть-юц — чмррр — ау— Вспоминай — оай-й —

Владимир Маяковский

Светлой О.В.Р. — эти стихи.

Я и Наполеон

Я живу на Большой Пресне, 36, 24. Место спокойненькое. Тихонькое. Ну? Кажется — какое мне дело, что где-то в буре мире — взяли и выдумали войну? Ночь пришла. Хорошая. Вкрадчивая. И чего это барышни некоторые Дрожат, пугливо поворачивая Глаза громадные, как прожекторы?.. Уличные толпы к небесной влаге Припали горящими устами, А город, вытрепав ручонки-флаги, Молится и молится красными крестами… . . . . . .церковка бульварному изголовью Припала, — набитый слезами куль А у бульвара цветники истекают кровью, Как сердце, изодранное пальцами пуль… Тревога жиреет и жиреет… Жрет зачерствевший разум… Уже у Ноева оранжереи Покрылись смертельно-бледным газом!.. Скажите Москве: пускай удержится! Не надо! Пусть не трясется! Через секунду встречу я неб . . . . . . возьму и убью солнце! Видите! Флаги по небу полощет! Вот он! Жирен и рыж. Красным копытом грохнув о площадь, Въезжает по трупам крыш! «Тебе, орущему: „Разрушу, разрушу!“, Вырезавшему ночь из окровавленных карнизов, Я, сохранивший бесстрашную душу, — Бросаю вызов!» Идите,

изъеденные бессонницей, Сложите в костер лица! Все равно! Это нам последнее солнце — Солнце Аустерлица! Идите, сумасшедшие, из России, Польши. Сегодня Я — Наполеон! Я полководец и больше — Сравните Я и он. Он раз чуме приблизился троном, Смелостью смерть поправ. Я каждый день иду к зачумленным По тысячам русских Яфф! Он раз, не дрогнув, стал под пули И славится столетий сто, А я прошел в одном лишь июле Тысячу Аркольских мостов! Мой крик в граните времени выбит, И будет греметь и гремит, Оттого, что в сердце, выжженном, как Египет, Есть тысяча тысяч пирамид! За мной, изъеденные бессонницей! Выше! В костер лица! Здравствуй, мое предсмертное солнце, Солнце Аустерлица! Люди! Будет! На солнце! Прямо! Солнце съежится аж! Громче из сжатого горла храма, Хрипи похоронный марш. Люди, Когда канонизируете имена Погибших меня известней, Помните, еще одного убила война — Поэта с Большой Пресни!

Москва 1915 г.

Мама и убитый немцами вечер

По черным улицам белые матери судорожно простерлись, как по гробу глазет! Вплакались в орущих о побитом неприятеле: «Ах, закройте, закройте глаза газет!» Письмо. Мама, громче! Дым, дым, дым еще! Что вы мямлите, мама, мне? Видите, весь воздух вымощен громыхающим под ядрами камнем! Ма-а-а-ма! Сейчас притащили израненный вечер. Крепился долго, кургузый, шершавый, И вдруг, надломивши тучные плечи, Расплакался, бедный, на шее Варшавы. Звезды в платочках из синего ситца Визжали: «убит, дорогой, дорогой мой!» И глаз новолуния страшно косится На мертвый кулак с зажатой обоймой. Сбежались смотреть литовские села, Как, поцелуем в обрубок вкована, Слезя золотые глаза костелов, Пальцы улиц ломала Ковна. А вечер кричит, безногий, безрукий: «Неправда, я еще могу-с — Хе! — Выбряцав шпоры в горящей мазурке, Выкрутить русый ус!» Звонок. Что вы, мама? Белая, белая, как на гробе глазет. «Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма. Ах, закройте, закройте глаза газет!»

Октябрь 1915 г.

«Война объявлена!»

«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю! Италия! Германия! Австрия!» И на площадь, мрачно очерченную чернью, Багровой крови пролилась струя! Морду в кровь разбила кофейня, Зверьим криком багрима… Отравим кровью игры Рейна! Громами ядер на мрамор Рима! С неба, изодранного о штыков жала, Слёзы звезд просеивались, как мука в сите, И подошвами сжатая жалость визжала: «Ах, пустите, пустите, пустите!» Бронзовые генералы на граненом цоколе Молили: «Раскуйте, и мы поедем…» Прощающейся конницы поцелуи цокали, И пехоте хотелось к убийце-победе. Громоздящемуся городу уродился во сне Хохочущий голос пушечного баса, А с запада падает красный снег Сочными клочьями человечьего мяса. Вздувается у площади за ротой рота, У злящейся на лбу вздуваются вены… «Постойте, шашки о шелк кокоток Вытрем, вытрем в бульварах Вены!» Газетчики надрывались: «Купите вечернюю!.. Италия! Германия! Австрия!» А из ночи, мрачно очерченной чернью, Багровой крови лилась и лилась струя.

20-го июля 1915 г.

Рисунок Давида Бурлюка

Николай Бурлюк

Ночная пиявка

Осенний, сырой вечер разлагающий одежду. Темные своды рощи и тлеющие листья. Неба нет и вместо него склизкий черный коленкор. Влажные босые ноги липнут к податливой земле. Пар и тепловатый туман приникли к очам и только видны под стопами глазницы усопших листьев. Приклеиваются к съежившимся подошвам узкие листья ивы и распухшие — осины.

Скользит случайный и плотно пристает к руке, медовый и прозрачный, последний лист. Бессильно ожидаю ветра, — не сдует ли его, — но желтый серп стягивает кожу как колодой и, когда судорожным движением срываю ее — ночную пиявку, — обнаруживается отверстие; всего в один дюйм, но в него видна пустота целлулоидного тела.

Прозрачная и дутая кожа рук светится голубоватым фосфорическим сиянием и шуршит о бесплодные, наполненные воздухом, бедра — и затем, затем я висну на встречной былинке, ближе к возможному небу, — как кобылка, отдавшая все внутренности во власть будущему солнцу.

Пансион уродов

Среди людей и в вертикальных домах задыхаешься. Чувства тусклы и их слабый ток поглощается песком разума, ранее чем он прольется наружу.

Все-же, — когда ветер угонит туманы и сырость улиц сокрыта солнечной поливой, а дворцы на набережной так четки в натянутом воздухе, — я осязаю глазами угловатые и жесткие тела зданий, узкоглазые и цепкие ивовые кусты на отмели Петропавловской крепости и бегающую рябь у Троицкого моста. Очи открывают дорогу.

1 2 3 4 5 6 7 8 9