Весенние игры в осенних садах
Шрифт:
Она затрагивала самые потаенные струны в моем сознании, к которым я сам не осмеливался прикоснуться, боясь даже подумать о том, что они могут во мне отозваться. И вот теперь она проникла сюда – в глубинные ущелья моих сумраков, раздвинула одичавшую растительность, и под касаниями ее пальцев я начал ощущать ад в своей утробе, от чего к горлу подкатывался горький комок неверия и отчаяния. Я воспринял ее как посланницу потустороннего мира, которую откомандировали за мной, ибо ТАМ все уже заждались меня для какой-то тайной вечери. Я даже представлял себе то ожидание со стиснутыми зубами и широко раскрытыми глазами в пронзительной тишине за длиннющим столом, над которым разлилась сумеречная синь, а из крохотного окошка вверху просачивается немного жидкого света, падающего как раз на одно свободное место, отведенное, очевидно, для меня. С моим появлением здесь должно было что-то произойти, однако я не решался спросить ее об этом, ведь вполне возможно, что она и
– Сдается мне, мы переплюнем даже Абеляра и Элоизу, – сказал я.
– А кто это?
– Они жили в средневековой Франции. Как-то отец Элоизы застукал ее в кровати с Абеляром, которого он нанял для воспитания своей дочки, и приказал слугам отрезать учителю-искусителю его блудень. Однако столь жестокая экзекуция не смогла убить их чувства, они нашли страстное выражение в переписке. Эти письма считаются образцом любовной литературы. Абеляр стал монахом, а Элоиза монахиней.
– До чего же классно, – размечталась Марьяна, а в моем воображении вырисовалась ее рука с лезвием, приставленным к моему блудню. – Я ведь тоже собиралась податься в монастырь. Но я же православная, а на Львовщине нет православных обителей.
– Ты бросаешься из крайности в крайность. От самоубийства до монашества. А ведь христианство осуждает самоубийство.
– Я знаю. Но нам простят. Многим уже даровано прощение.
Я внимательно посмотрел на Марьяну, все еще не веря в реальность ее существования, и даже взял за руку, якобы для того, чтобы задержаться возле магазина, а на самом деле – чтобы дотронуться до живой плоти и убедиться, что это не фантом. Почувствовал тепло ее ладони и успокоился. Мы зашли в магазинчик, я купил литровую бутылку сангрии, бросил в пакет и мы двинулись дальше. Все время, пока я пребывал в раздумьях, Марьяна наблюдала за мной, очаровательно заломив губы в улыбке.
– Ты хочешь показать мне то место? – спросил я.
– Ведь вам интересно, не правда ли, где все это состоится?
– Ты говоришь так, словно я уже все решил.
– Все решается само собой. Мне не нужно, чтобы вы сделали это, доведя себя до состояния беспросветной безнадеги и отчаяния. Хочу, чтобы это произошло добровольно, от большой любви.
Там действительно находился маленький островок с плакучими ивами, я его прекрасно знал, когда-то мы здесь с Грицком Чубаем [5] не раз устраивали вечерние пьянки и ночные омовения при свечах. Чубая уже нет, но, возможно, дух его еще разгуливает тут, на родной своей Погулянке, иначе с чего бы это, проходя мимо его дома, я чувствую, как воспоминания мгновенно охватывают меня, а ноги мысленно уносят меня в его сад, руки раздвигают ветки винограда, а с открытых окон льется фантастическое пение Чеслава Немена, а затем и голос самого Грицка – без «привет», «сервус», «честь» или «здоров» – а сразу с моста: «О, сейчас он споет нам на слова Норвида. Ты слышал его балладу про генерала Бэма?» – и я замираю в своих грезах у него под окном и слушаю Норвида, а конь генерала Бэма нетерпеливо фыркает и ржет в мареве, высекая искры из-под копыт.
5
Григорий (Грицко) Чубай – поэт, один из ведущих представителей львовского андеграунда 1970-х годов.
– Кто здесь живет? – оторвала меня о грез Марьяна.
– Жил. Поэт Грицко Чубай. Много лет назад умер в возрасте Иисуса. Каждое поколение должно иметь кого-нибудь, кто умрет в возрасте Иисуса. Мы с ним устраивали пикники на том островке, жарили шашлыки, распевали песни и читали стихи. Однажды мама прислала мне из Станиславова пирожки, и мы нанизывали их на шампуры и разогревали на костре. Ах, как хорошо нам тогда мечталось и пелось под дивное домашнее вино из черной смородины!
– Я сразу почувствовала, что от этого островка веет чем-то необычайным, какая-то таинственная аура витает над ним и окутывает сразу же, как только ступишь туда.
К островку был переброшен шаткий деревянный мостик, развесистые ветви ив опускались до самой земли, образуя непроницаемую для глаз густую завесу. Буйная зелень мерцала крыльями бабочек, стрекотала, жужжала, звенела, бросала к ногам лепестки жасминов и роз, навевала дурманящий запах цветущей липы и меда.
– Правда, здесь хорошо? – спросила Марьяна.
– Здесь фантастично, – послышался голос Грицка Чубая.
Я оглянулся и увидел его у берега в лодке. Он сидел с удочкой в руках, ссутулившись, спиной к нам, из-под соломенной шляпы виднелись его патлы. Я улыбнулся.
Немного – один китаец.В руках удочка из тростника.Веют– Что там? Куда вы смотрите? – поинтересовалась Марьяна.
– Вот там с берега мы с Грицком когда-то ловили рыбу.
– Здесь водится рыба?
– Теперь не знаю, а прежде была. Карасики. Мы их здесь же чистили, потрошили и жарили на костре.
– Попадались и лини, – сказал Грицко. – Если вы сядете под той вербой высокой, можете укрыться от людских глаз.
Взяв Марьяну за руку, я подвел ее к вербе, раздвинул ветви, и мы вошли в зеленый шатер. Трава там росла густая и высокая, темно-зеленого цвета. Мы сели на траву, я открыл бутылку и предложил Марьяне выпить, она всего лишь пригубила. «Увы, дело не сладится», – вздохнул я в душе. Когда же поднес бутылку к губам, то снова услышал голос Грицка:
Выбегает в море челнС выгнутою грудью.Шапка на челне, как сито,А под тою шапкой – люди.– Ну как же, не надо печали!Полосат мой кораблик – мое достоянье,Сам я молод, и ус мой тонок,И красно на мне одеянье.А посмотреть – я невольник,Хоть с такою статью завидноюНарисованный на фаянсеЧей-то рукою зловредной [6] .6
Перевод Л. Озерова
– Свидзинский, – вымолвил я.
– Вы о чем?
– Вспомнилось… Чубай любил декламировать Володимира Свидзинского.
– Никогда не слышала.
– Удивительный поэт. Его чекисты сожгли в 1941-м живьем в стодоле.
– Прочитайте что-нибудь.
Чубай снова стал негромко читать, а я повторял за ним:
А была бы со мною ты, лада моя,Был бы с миром в ладу,Словно солнце в саду.Как же с миром поладить мне, лада моя?Поднялась между нами разрыв-трава.Разрыв-трава неуемно растет.Ночи и дни разорвала.Были они словно крылья ласточки:Верх черный, низ белый, а крыло одно.Теперь они как расколотый камень —Ранят и колют, лада моя.Тяжко мне стало время влачить,Кручина рвет мысли мои,Словно буран-снеговей.Одна снежинка ко льду прильнет,А ветер швырнет ее в морок.Другая ляжет на берегуВ замороженный след копытный,Третья распята на суку,Невмоготу мне вынести время.Я пью полынь, лада моя,Утром и вечеромЯ пью полынь.Премного полыни в наших степях,Не испить ее, не выкосить.Я знаю: все умирает.Мак среди поля.Дерево в роще.Ребенок в городе.Все умирает, лада моя.Не в одну дверь приводит нас вечер.Не в одном окне встречаем рассвет,И сказка смежила очи…Сколько ни вглядываюсь,А зрю только видимое,Только возможное вижу, ой лада моя.С минуту мы сидели молча, я попивал вино, чувствуя, что понемногу хмелею. Марьяна тоже сделала несколько меленьких глотков, но выглядела все такой же, как и была, трезвой. Каждый раз, когда я предлагал ей выпить, она послушно пригубливала бутылку, однако выпивала не больше десяти граммов.
– А приходилось ли вам читать драму Тикамацу Мондзаэмона «Самоубийство влюбленных на Острове Небесных Сетей»?
– А-а, так вот кто вдохновил тебя на идею с островом! Тикамацу!
– Да. Я влюблена в японскую литературу.