Весенние игры в осенних садах
Шрифт:
Иногда она садилась на канапе за моей спиной, и этого было достаточно, чтобы в голове моей взошло ясное солнце ее лона, которое она маняще ласкала пальчиком. И когда я на мгновение отрывался от рукописи, то, оглядываясь, видел именно это. Она же в этот момент на меня совсем не смотрела, взгляд ее был обращен к потолку, и казалось, мысли ее витают далеко-далеко.
Лидка никогда не интересовалась тем, что я сейчас пишу, зато ее интересовало, что мы будем сегодня есть, она могла подолгу обсуждать со мной кулинарные секреты, спорить о том, какие блюда вкуснее и полезнее. Перед тем как готовить обед, она ложилась на канапе и вслух решала, что именно сегодня будет варить. К счастью, я уже привык ко всему этому, как привыкают к чириканью воробьев за окном. Другое дело, что ее кухонные заботы преследовали одну и ту же светлую цель: накормив меня, наполнить свежей силой мой ненасытный стержень.
Прослышав как-то, что красный перец является отменным возбудителем, Лидка с той поры сыпала в каждое блюдо столько жгучего порошка, что рот мой пылал, как кратер Везувия. Однажды я наперченными губами и языком припал к ее роскошнице, отчего она мгновенно вспыхнула таким безумным, таким всепоглощающим пламенем, что Лидку начало трясти, словно в лихорадке, и она стала верещать, восклицая, что там у нее просто горит. Оторвав свои губы от этого жизнетворного источника, я аж возопил от восторга: ее нежное светло-розовое влагалище превратилось в ярко-красное, и казалось, достаточно поднести к нему спичку – и оно моментально вспыхнет. Лидка перевернула меня на спину, вскочила верхом и начала так гарцевать, что канапе под нами не выдержало колебаний, затрещало и развалилось. Мы плюхнулись на пол, но и после этого Лидка не расседлала моего мустанга, продолжая ковбойские скачки. Это было незабываемое зрелище. Никогда в жизни никто меня так не насиловал, как она. Весь дом шел ходуном, звенели стекла в окнах, стаканы, фужеры, люстры, тарелки, падали книги с полок, разлетались рукописи, тарахтели столы и подпрыгивали стулья, вспыхивали и лопались от перенапряжения лампочки, а на улице завывали соседские псы, кудахтали переполошенные куры, гоготали гуси, муравьи хватали свои личинки и зарывались с ними в глубины земные. Разгоряченная Лидка неустанно подпрыгивала, будто механическая игрушка, а перец из ее лона распространился на мой фаллос, и он также вспыхнул, как Джордано Бруно, – такой же гордый и неукротимый, твердый и несгибаемый. Я ощутил такое жжение, что зашипел и выгнулся, подбрасывая Лидку к самому потолку, и так, вдохновенно взбрыкивая несколько раз подряд, я ускорил ее оргазм, излившийся в неистовый вопль восторга. И сразу онемели все собаки Винников, куры и гуси замерли на своих насестах, муравьи зарылись еще глубже, и нависла мертвая тишина, какая бывает после землетрясения. Лидка обессилено сползла с меня и потянулась жадным ртом к готовому салютовать стволу. Он не стал сдерживать свой боевой пыл и залпом выпустил весь нектарно-перцовый заряд. Лидка, как ошпаренная, вскочила на ноги и замахала ладонями возле губ. Теперь у нас обоих все горело, полыхало и клокотало.
– А-а-ай! – верещала она. – Я горю! Спасайте!
Я испугался, подхватил ее на руки и занес в ванную, а то ведь, не ровен час, и дом загорится от этого факела. В ванной я старался гасить пожар всем, что только под руку попадалось: вином, кислым молоком, малиновым сиропом, кока-колой, водкой, кофе… Я залил ей в кратер литр меда, швырял туда полными горстями клубнику, смородину, яблоки, сливы, груши, абрикосы и помидоры, и не было этому ни конца ни края. Лидка возлежала в этом немереном десерте вся красная от ягодных соков, сама как десерт.
3
Они накрывают на стол в саду под раскидистыми вишнями, в которых дозревают наши брачные ночи, ведь они всерьез думают, что мы поженимся, и делают вид, что сегодняшний обед – повседневная еда, ничего особенного, но я-то вижу, что это не так: их обед должен окончательно пленить мое сердце своей неотразимой изысканностью. И кто знает, не подсыпано ли в обильные яства волшебное зелье – высушенные и истолченные крыльца нетопыря, язык жабы, паучья лапка, муравьиная кислота с каплей менструальной крови, которые вместе с колдовскими заговорами могут совершить свое черное дело. Уяснив это, я почувствовал, как меня сковывает страх, и захотелось немедля вырваться из их плена, взлететь хрущом над вишнями и исчезнуть, затеряться в облаках.
У ее мамы грудной голос, и кажется, она не разговаривает, а квохчет над своим единственным цыпленком, что-то из этого квохтания я уже слышал и в Лидином голосе, оно прорезалось иногда, словно отголоски затерявшейся радиостанции. Теперь я представляю обертоны ее голоса лет эдак через десять: она тоже начнет квохтать, довольствуясь жизнью добропорядочной наседки.
Так же, наверное, и ее отца подобным образом заманили когда-то на воскресный обед, и он, раб желудка, полуголодный студент из сельской
За столом кроме родителей и нас с Лидой красуется увядающая анемона, сестра пани Мироси – тетя Роксолана. На голове стареющей девицы колбасились невероятные кренделя из густых светлых волос, лицо же ее, потно заштукатуренное кремами и пудрами, походило на застывшую японскую маску. Ощущение того, что за одним с тобою столом обедает покойница, – не из лучших. Тете Роксолане скоро стукнет полтинник, и, как мне украдкой шепнула Лида, она еще девственница. Ну что ж, ее невинность целиком на совести отца Лиды.
– Она тебя ненавидит, – предупредила меня Лида.
– За что?
– За Роксолану.
Наверное, этого следовало бы ожидать от дамы с таким именем.
Лидочкина мама ест суп, манерно держа ложку лишь двумя пальцами, остальные три растопырены, словно павлиний хвост, она осторожно и беззвучно втягивает в себя жидкость и еще аккуратнее глотает, как будто ее предупредили, что вместе с супом может проглотить нечистика, и потому каждый раз набирает только половину ложки. Иногда лишь отец, увлекшись, может прихлебнуть смачно и звучно, что мгновенно вызывает нервную реакцию матушки и ее сестры: обе, как по команде, постреливают глазами и недвусмысленно покашливают, от чего старик вздрагивает и смущенно посматривает на меня, чуть не давясь. Я делаю вид, что ничего не замечаю. Лидуня, очевидно, успела перекусить перед обедом, это похоже на нее уж если она участвовала в готовке блюд, то не могла отказать себе в удовольствии попробовать всего понемногу теперь она не столько ест, сколько надкусывает и пригубливает, словно понарошку, играя роль. Тетя Роксолана позволяет себе больше – она, зачерпнув суп, медленно подносит ложку к рту, на мгновение придерживает, будто прицеливаясь, а затем резко переворачивает ее куда-то за нижнюю челюсть, где, похоже, разместился отстойник-накопитель, видно, оттого она все время пожевывает, словно ест не суп, а кашу.
За уткой Лидин отец начал распространяться про политику, про будущие выборы, но разговор не клеится, у меня нет настроения встревать в политические дебаты И напрасно, если бы я знал, что произойдет дальше, то предпочел бы остановиться на политике. Наконец тетя Роксолана, кашлянув, выпускает давно поднакопленный пар:
– Пан Юрко, Лидуня воспитана в давних галицких традициях. Она не какая-нибудь вертихвостка. К нам тут приходили вполне порядочные парни, однако она их не хотела: берегла себя как никто. А вы ведь знаете, каково это в нашито времена, вы ведь сами знаете, что это значит, когда в девятом классе делают аборты. Лидуня не такая. Она в пять лет уже читала наизусть Шевченко.
Ну что ты, дурища, знаешь о ней? Да я с вашей Лидуней занимался любовью на крыше того самого дома, под которым высится памятник Кобзарю, и, ей-богу, он своей десницей благословлял нас: «Давай, казак, не подкачай, и слушай ее, дышит ли!», и Лидуня дышала так, что я вынужден был прикрывать ей ладонью рот, чтобы не испортить вечерним прохожим святое воскресенье.
– Она много читала. Мы водили ее в театр, в оперу…
Предавались любви мы и в опере. Там такие чудесные закоулки, где ни одна живая душа тебя не найдет. В театре Заньковецкой, правда, могут застукать, там слишком звонкая акустика, и шаги издалека отдаются таким эхом, словно кто-то уже совсем рядом, поэтому приходилось часто останавливаться, навострять уши и прислушиваться. Как-то неподалеку от мастерской главного художника Лида забыла на подоконнике свои трусики. Каково же было наше удивление, когда на следующий день, снова вдохновленные страстью к театральному искусству, мы обнаружили их на прежнем месте.
– … в филармонию…
И там во время симфонического концерта мы так же забивались за какие-то шторы и в сплошной темноте совокуплялись, словно дикие звери, а в финале, когда я отодвигал штору и свет проникал в наше логово, то мы чуть не лопнули со смеху, ведь, оказалось, Лида упиралась руками о лысую голову вождя революции, которую прятали здесь от национально сознательных глаз, по идеально белой лысине стекала моя живица.
– Именно поэтому, пан Юрко, мы просили бы вас прекратить писать все то непотребство, все эти мерзости, которые вы печатаете в своей газете.