Весенняя коллекция детектива

Устинова Татьяна

– Люся, – сказала та, что давеча морщила брови на предмет горькой судьбы кота Барсика. – Не кричи.

– Да как же мне не кричать, когда они сами все брешут!

– Да кто брешет?! Кто брешет?!

– Сама брешешь! Подпольной водкой торгуешь со своими урюками, а мы брешем!

– Житья от них не стало, от приезжих этих!

– Кто торгует?! Я торгую?! А кто на общественной клумбе свой «Запорожец» драный ставит?! Все цветы тети-Верочкины затоптали! Мы садили, садили, а они затоптали!..

– Люся!..

– Товарищ военный, она на рынке

торгует и подозрительных личностей водит в дом, а у самой регистрация!..

– Я могу быть свободен? – осведомился новый жилец. – Или есть еще какие-то вопросы?

– А вы точно слышали, что там кто-то разговаривал?

– Никаких сомнений, господин лейтенант. У меня отличный слух.

Лейтенант вздохнул и огляделся с тоской. У Олимпиады в кармане зазвонил мобильный, а внизу сильно хлопнула подъездная дверь.

Олимпиада достала телефон – звонили с работы, – а по лестнице затопали тяжелые ноги и показались люди с носилками.

– Да, – сказала она, нажав кнопку.

– Олимпиада, что происходит? – осведомилась из трубки Марина Петровна. – Я долго еще буду сидеть здесь одна?

– Марин, как только все закончится, я сразу приеду, – зашептала Олимпиада, прикрывая трубку рукой и скособочившись в ту сторону, где было меньше народу. Кажется, Добровольский Павел Петрович посмотрел на нее насмешливо.

Ну и пусть! Пусть смотрит как хочет! Он перестал для нее существовать, как только сказал, что Барса он… он…

Думать дальше она не могла. Кот был безобидный, несчастный, зеленого колеру, худой, как палка, и все прилаживался на батарею, хотя подоконник низкий, лежать неудобно, но он все же как-то умудрялся лежать, грел свое ввалившееся пузо, а его…

И вовсе он не орал так уж часто! Конечно, иногда вякал, но совсем не столь ужасно, как тут расписывали Парамоновы!..

– … я не могу ждать полдня, – уловила она в трубке сердитый голос Марины Петровны. – У меня тоже есть своя жизнь, хотя об этом почему-то никто не помнит. Почему я все время должна входить в положение и верить вам на слово? Почему никто не входит в мое положение?

– Мариночка, я не могу уехать, пока милиция не отпустит, а как только отпустит, я сразу! Вы же знаете, мне тут пять минут езды.

– Ну чего? Грузим или нет?

– Да куда ж его! Конечно, грузим!

– Давай с той стороны!

– Заходи!

И они бесцеремонно ввалились в Олимпиадину прихожую, примерились и стали поднимать тело. Клеенка поехала, упала, один из «грузчиков» наступил на нее ногой.

– Батюшки-светы, что ж это делается… – прошептала Парамонова, не отрывая от трупа жадного взгляда, – средь бела дня в родном доме…

– Вчера, только вчера видались, – подхватил Парамонов. – Жив-здоров был человек…

Пола черной куртки отвалилась на сторону, и мертвая рука, описав дугу, стукнула в стену, как деревяшка.

Люсинда перекрестилась и закрыла рот рукой.

– Господин лейтенант, – негромко сказал Добровольский. – Тут что-то не так.

– Что такое?

– На нем провода, – и он показал

глазами, и все уставились на труп, который неловко укладывали на носилки.

– Какие, твою мать, провода?!

– Провода… – как завороженная повторила Парамонова. – Провода…

И вдруг хрипло взвизгнула и, оттолкнув Люсинду, кинулась вверх по лестнице, затопали ноги, и задрожали перила.

– Что? Что такое? – забормотал Парамонов и стал отступать, и глаза у него вдруг вылезли из орбит.

Олимпиада медленно опускала руку, в которой был зажат мобильный телефон с голосом Марины Петровны внутри.

Людей, как порывом урагана, отшатнуло к стенам. Все слишком хорошо знали, что могут означать провода на теле, и это было такое страшное, такое неподъемное для сознания, такое ошарашивающее знание, что, казалось, люди перестали дышать, и все звуки в этом мире смолкли, и даже за пыльным стеклом, где ворковали голуби, вдруг стало мертвенно тихо.

Олимпиада смотрела не отрываясь.

Тело на носилках неловко сдвинулось, стало съезжать, носилки дрогнули, когда один из державших вдруг бросил их со своей стороны, втянул голову в плечи и гигантскими прыжками помчался по лестнице, но не вверх, а вниз.

Люди кинулись врассыпную, и тишина стала нереальной, осязаемой, как в фильме ужасов.

Люсинда Окорокова отняла ладошку ото рта – медленно-медленно, – повернулась и посмотрела на Олимпиаду. Глаза у нее стали огромные, полные ужаса и будто дрожали на бледном лице.

Внезапно что-то рвануло ее в сторону, и она куда-то подевалась, по крайней мере, ее больше не было на площадке. Босая нога снизу сильно ударила по носилкам, и в ту же секунду толстенная ручища оттолкнула того, кто продолжал держать их. Толкнула так, что тот пролетел метра два и сразу пополз, перебирая руками и ногами, как жук, которого Олимпиада уже где-то видела сегодня, но никак не могла вспомнить, где именно.

Ее саму сильно дернуло за руку, так что она была принуждена сделать несколько торопливых шагов в сторону. Ей казалось, что она продолжает держаться на ногах, но вдруг выяснилось, что прямо под носом у нее пол, и видно даже забитые жесткой уличной пылью стыки между старыми досками, и еще что-то блестящее, похожее на новенькую копеечную монетку. Почему-то Олимпиада не могла удержать равновесие, ее куда-то несло и волочило, а она изо всех сил цеплялась пальцами и ногтями за щелястые занозистые доски грязного пола.

Наклоненное к ней лицо было красным от напряжения, и она видела расширенные черные зрачки и шевелящиеся губы, которые что-то говорили. Но она не слышала никаких звуков.

Она даже не могла толком сообразить, где оказалась, но теперь площадка и дверь собственной квартиры виделись ей под каким-то странным углом и словно издалека.

Тело Племянникова перевернулось и грохнулось ничком с такой силой, что пыль рванулась вверх со всех сторон. Оно было почти скрыто дверью, Олимпиада своим нынешним странным взглядом видела только ноги в грязных ботинках.