Весна чаще, чем раз в году
Шрифт:
Среди гостей мы тотчас узнали черноусого председателя сельсовета, несколько часов назад соединившего наши руки не на год, не на два, а навеки; и Маричку — секретаршу, которая оставила запись об этом событии под порядковым номером двадцать два, что, конечно, к счастью: число четное; и достаточно знакомую нам Василину в пылающем абрикосовом джемпере; и совсем незнакомую сестру ее, мать нынешнего ужгородского студента, а также колхозного бригадира, нимало не походившего на чудовище, описанное Василиной; местного учителя математики с супругой-географичкой; седого фельдшера и молоденькую медицинскую сестру, его дочь, с которой мы стали шепотом обмениваться сведениями, как и где продолжать заочное образование.
Но прежде чем все сели, вернее, втиснулись за стол, производился ритуал вручения подарков. Нам преподнесли пару пуховых подушек с кружевными прошвами на наволочках, несколько домотканых конопляных скатерок, один лохматый шерстяной палас, который мог выполнять роль ковра и одеяла, три рушника, расшитых крестом, стопку глиняных мисок и резное деревянное блюдо — хочешь на стенку, хочешь под хлеб!
Я представляла, как такое княжеское подношение потрясет мою тетку!
И именно в этот момент поймала краем уха обрывок делового разговора трех мужчин, решавших наше с Лёнькой будущее. Старший лейтенант советовал не медлить с возвращением в Москву и через свой районный военкомат поскорее подавать заявление о приеме в пограничную школу, потому что занятия начинаются в августе. Брусняков же объяснял Лёне, как надо составить заявление, напирая на биографические данные.
Павел Никодимович воодушевился и очередную стопку поднял уже за то, чтобы в самом скором времени ему довелось послужить на одной заставе с сыном, как он служил некогда с его отцом.
Я чуть не прыснула. То-то обмишурилась моя тетка, думая, что выдает племянницу в профессорский дом, полный всякого добра, с дубовыми дверями и бронзовыми ручками при них, а на самом деле мы с Лёнькой проживем всю жизнь по-походному, и мои платья, окутанные простыней, будут висеть на гвозде рядом с его шинелью.
Я так старательно пыталась подавить неуместный смех, что глотнула полную стопку. Лёня стал колотить меня в спину; потом все закричали «горько», и мы смущенно поцеловались, хотя я еще кашляла как оглашенная.
Наверно, чтобы приободрить нас, поднялся седой фельдшер и, искоса поглядывая на собственную дочь, тоже приблизившуюся вплотную к порогу взрослой жизни, пожелал с чувством.
— Молодому человеку, — сказал он, — поскорее проявить себя храбрым, принципиальным мужчиной, защитником всего слабого и доброго на земле, а новобрачной подольше оставаться такою, какой мы узнали ее сегодня и полюбили: девочкой, счастливой при всяких обстоятельствах!
Все пожелали со мной чокнуться. В глазах у меня поплыл мягкий приятный туман, и я не заметила, как тосты свернули с проторенной дорожки. В какую-то минуту все торжественно встали и выпили в молчании за светлую память капитана Колыванова, отца Лёни, который остался навечно лежать в земле Верховины.
Потом пили в память моей мамы, и я чуть не заплакала, подумав о том, как тихая, скромная мама была бы удивлена и обрадована, узнав, сколько хороших людей собралось за столом в честь ее дочери.
Но еще больше изумилась бы, видимо, другая мать, которая бродит сейчас по пустой квартире, отворяя перед собой дубовые двери. Уж она никак не могла предположить, что и о ней не скажут тут плохого, прощая ради выросшего сына постыдное бегство…
19
Ах, какой это был хороший вечер и как он быстро кончился!
Мы возвращались по осыпающемуся склону, над головой мерцал звездный свет, а в руках мужчин вспыхивали электрические фонарики, вырывая из темноты то горбатый камень, то корень, похожий на капкан, то нахохлившийся можжевеловый куст.
Василина почему-то весь вечер порывалась рассказать нам про двух собак, которые помогают мужу пасти отару на полонине, и теперь решила, что настал ее час. Эти овчарки были так умны и обладали таким обостренным чувством долга, что когда один пес отлучился по своим песьим делам и прогулял ночь, то наутро, томимый раскаянием, даже не подошел к кормушке, а тотчас стал деловито сгонять овец, отыскивая им лучшее пастбище.
Василинина сестра, в свою очередь, поделилась обидой на белок, которые недавно сжевали у зятя обшлаг повешенного на просушку свитера, как еще раньше унесли в дупло старый шерстяной шарф.
Рассказы про животных взбодрили осоловевших мужчин. У каждого нашлось в запасе, что поведать на этот счет. Бригадира, например, сокрушал дикий лесной кот, который честной охоте на дичину предпочитал грабеж в кладовой. И каких только ловушек, каких хитроумных засад не устраивало бригадирово семейство! Однако дважды в месяц проныра пунктуально брал свою дань, особенно в те дни, когда бригадир возвращался с низины и привозил городские лакомства вроде охотничьей колбасы.
У порога Василининой хаты нам еще раз дружно пожелали счастливой спокойной ночи; и мы в самом деле немедленно заснули, очнувшись лишь белым утром от гудка заставского «газика», который должен был доставить нас на ближайшую железнодорожную станцию. Наше новое имущество, упакованное в рогожу и перекрещенное веревками, громоздилось на заднем сиденье.
За рулем сидел Саша Олень. Он не отказался позавтракать вместе с нами и Василиной, и спустя полчаса мы уже готовы были покинуть деревню.
— Эх, — сказал Саша Олень, — сделаю я крюку! Покажу вам зеленую Верховину с такой точки, чтоб она навеки прилепилась до вашего сердца.
И вот мы стали подниматься по самой настоящей горной дороге.
Усыпанная крупным острым каменьем, она так изгибалась, петляла, вилась вокруг склонов, что мы бы, наверно, совсем оторвались от ощущения реальности, если бы не природное остроумие Саши Оленя, который к слову вспомнил, что у него временами отказывает передний левый тормоз.
Сначала гора была еще густо усыпана хатками; не теми парадными, что попадались нам на равнине, а горскими пастушьими мазанками с окошками не больше пятака. Лохматые овцы с колокольцами перебегали дорогу; а превращенные в пашню уступы входили, как оказалось, в состав именно тех пятидесяти гектаров пахотных земель, которыми располагал Василинин колхоз. Поля эти размером не превышали нормальный огород.
Деревья — буки, сосны — все вытягивались и совершенно уже походили на длинношеих птиц с выщипанными перьями: крона венчала только верхушку. Застава с часовым у ворот опускалась все ниже, а горы вырастали. За солнечными хребтами поднимался ряд пасмурных, затем тянулась цепь снежно-облачных. Синие, желтые, лиловые и в белых жилах, как самородное серебро.