Весна для репортера
Шрифт:
– Привет, милая.
– Привет, дорогой. А мы только что говорили о тебе с мамой. – В ее интонации мне почудилось что-то карикатурное.
– К чему-то пришли?
– Что ты должен в скором времени начать вести эфиры. Ты такой умный, красивый.
– Это она так решила? Или вы вместе?
– Не заводись. Я знаю, как ты относишься к этому. Капризничаешь. Но, по-моему, тебе надо кое-что пересмотреть. Надо двигаться вверх. Такая сейчас жизнь!
Боже! Какая банальность. Но иногда за эти банальности я так люблю ее.
– Уже пересмотрел. Вернее, пересмотрели за меня.
– В каком смысле?
– В таком, что с завтрашнего дня я буду вести новостную программу.
– Правда? Супер! Как круто! Я поздравляю
– Особо пока не с чем.
– Когда тебя смотреть? – Она словно не услышала мою реплику. Ну да и бог с ней.
– Сообщу. Слушай, мне по работе на одну презентацию надо завтра вечером. Пойдешь со мной?
– А что за тусовка?
– Евгений Примусов представляет книгу своих воспоминаний.
– Примусов? Это старенький такой? А… Вспомнила. Солидный человек. У него еще мешки огромные под глазами.
– Да. Это он.
– Фуршет будет?
– Думаю, да.
– С тобой хоть на край света.
В конце разговора я сказал ей, что сегодня ночую дома, и она, судя по спокойной реакции, не очень огорчилась. О командировке в Киев я решил пока умолчать.
Вокруг памятника Грибоедову толпились какие-то сомнительные личности, и я поневоле ускорил шаг. На лавочке грязноволосый пацан фальшиво распевал под гитару песню Макарова «Мы охотники за удачей». Вскоре с бульвара я свернул в переулок. Из домов уютно проливался свет. Я поднял голову и увидел, что в нашей квартире горят все окна.
Правильно, что я не поехал к Ларисе.
За ужином отец выглядел взволнованным и счастливым. Стало понятно, почему он так зазывал меня домой. То, что мать якобы все чаще спрашивает обо мне, было очевидной натяжкой. Сегодня он участвовал в совещании у президента по вопросам безопасности. Его предложения об изменении внешнеполитического курса восприняли очень хорошо, и не исключено, что многое из высказанного им войдет в новую международную доктрину России, которую обнародуют в самое ближайшее время. Мать никак не комментировала эту новость, зато бабушка все время одобрительно кивала, хотя я не побьюсь об заклад, что толком разбиралась в том, о чем он говорит. Видимо, сам факт, что ее зять был у президента, поражал ее воображение и примирял с действительностью. Я вглядывался в лицо матери и с огорчением подмечал, что она стала заметно сдавать. Ее все сложнее чем-то увлечь, на лице ее все чаще появлялось бесстрастное выражение. Вот и сейчас она, как только мы закончили ужин, удалилась в спальню. Папа с тревогой посмотрел ей вслед.
За кофе отец заставил меня во всех подробностях рассказать о моем разговоре с Кабановым, что я и исполнил, умолчав только о встрече с таинственным информатором. Отец, по мои наблюдениям, остался вполне удовлетворен услышанным и даже произнес нечто подобное речи о том, что сейчас решающее для Отечества время и если мы, государственно ориентированные люди, не возьмем все в свои руки, это сделают наши враги. С учетом того, что слушал его только я, пафос выглядел несколько чрезмерным. Я не стал допытываться у него, кого он подразумевает под врагами. Это ни для кого не секрет… Василий Громов имел репутацию закоренелого консерватора, приверженца имперских взглядов. Соответственно врагами его автоматически становились либералы всех мастей, особенно розлива «проклятых девяностых». В последние месяцы его точка зрения предельно сблизилась с официальной. Боюсь, он не догадывался, что я не так уж убежден в правоте нынешних государственников, особенно новоявленных. Многое в нашей политической жизни, на мой взгляд, выглядело карикатурно и бесцельно, особенно бездумные патриотические декларации тех, в ком отец видел соратников, наивно иногда полагая их столь же искренними, как он сам. Однако его презрение к тем, кто за иноземные деньги расписывается в ненависти к своей Родине, я разделял полностью…
Засыпал я долго. Все мерещились то какие-то пугающие шорохи за окном и в комнате, то всхлипы мебели, тревожили пробегающие по потолку отражения огней проезжающих по двору машин, мысли теряли наполнение, оставляя лишь взбудораженность, сердце стучалось куда-то, где никто не собирался открывать. Сон долго путался на подступах к моему сознанию, но наконец, усталый, добрался до меня.
Сказать, что следующий мой день был суматошным, значит ничего не сказать. События развивались с такой скоростью, что я не успевал перевести дух. За завтраком мы с отцом обсудили мою предстоящую поездку в Киев… Папа довольно подробно описывал мне украинский политический истеблишмент. В его речах хватало сарказма и презрения. Особенно досталось представителям тягнибоковской «Свободы». О бывших «регионалах» он говорил с горечью, нарекал трусами, преступными соглашателями.
– И как только европейцы не видят, что перед ними отпетые, не скрывающие этого фашисты, – сокрушался он. – Они устраивают нацистские шествия, а Лоран Фабиус заявляет, что «Свобода» чуть правее европейских правых. А я вспоминаю, как выступал однажды на Михайловский площади, в центре Киева, еще до всех событий, а молодые отморозки-«свободовцы» окружили нас и кричали: «Москаляку на гиляку!» Я как сейчас вижу их лица. Эти никого не пожалеют. А как они лупили это несчастного Пантелеймонова с телевидения! Он, кстати, тоже хорош. После избиения заявил, что претензий ни к кому не имеет, потому что все конфликты играют на руку врагам Украины. А враги понятно кто – Россия и русские.
Отец вел себя не так, как я привык. Он наставлял. Даже поучал. Повторялся, словно стремился что-то вдолбить в меня. Говорил о том, что я везунчик, ведь руководство канала выбрало меня для командировки на Украину, а там сейчас решается очень много и я буду этому свидетелем. В конце концов я не выдержал:
– Папа! Ты же всегда презирал Кабанова. Обзывал перевертышем и проституткой. А в Киев меня посылает именно он. Тебе это уже все равно?
– Посылает он. А едешь ты. Это важнее. – Он раздраженно поднялся и недовольно повел плечами. – Мы до твоего отъезда не увидимся. Я сегодня днем улетаю в Крым. Я уверен, ты сделаешь все как надо и ни на кого не станешь оглядываться.
– У тебя там есть какие-то свои люди, на всякий случай?
– Сейчас такое время, когда свои становятся чужими в одну секунду. Сам понимаешь, в Киеве я теперь персона нонграта. Если случится форс-мажор, звони Олегу Цареву. Вот его телефон. Запиши. – Он взял мобильник, нажал несколько кнопок и протянул его мне. Я переписал. – Это надежный человек и мой друг.
Отец вышел в коридор. Я видел из кухни, как он подошел к зеркалу и поправил галстук. Он всегда перед уходом так делал. Состояние галстука не имело к его действиям никакого отношения. В детстве мне виделось в этом ритуале нечто мистическое.
Мама к завтраку не вышла. Неважно себя чувствовала. Отец уезжает сегодня. Я – завтра. Мы оставляем ее на попечение бабушки. Правильно ли это?
Вести «Новости» – это не так уж страшно. Я волновался сильнее, чем предполагал, но в итоге справился, как сказал не щедрый на похвалы Черепанов, на «отлично». Вся бригада приняла меня как родного. Раньше я с ними не сталкивался близко, и со стороны они выглядели очень уж деловыми. Но при более близком знакомстве мои коллеги проявили себя как вполне нормальные люди. Особенно понравился мне оператор Славик Раппопорт. Хотя поначалу он испугал меня. Пока я вел свой первый эфир, он без конца поднимал лицо от камеры и кривился. Я, разумеется, решил, что он таким образом выражает презрение ко мне, новичку. После съемок он подскочил ко мне и не без радости объявил, что в Киев нам предстоит завтра отправиться вдвоем. Потом подмигнул и отчеканил: