Весна (Дорога уходит в даль - 3)
Шрифт:
– А теперь не так?
– Не так? финн. Не так... Теперь автономию упразднили.
Вместо нее ввели "Временные правила" министра Боголепова.
И по этим "Временным правилам" все университетские дела решают жандармерия с охранкой. Полиция и казаки имеют право врываться в любой университет, арестовывать студентов... В наше с тобой время до этого еще не додумались. Помнишь, Финн, как сам Трепов - всесильный Трепов приказал жандармам занять нашу академию, а наш старик, профессор Грубер, не впустил их в академию. Помнишь?
– Еще бы я не
– Да| - подхватывает папа.
– А к полковнику вышел наш Грубер, весь в орденах...
– А их таки хватало у него, этих орденов!
тор Финн.
– ...и Грубер сказал на своем ломаном русско-чешско-немецком языке: "Гэнэраль Трэпов вам приказаль? А я, гэнэраль Грубер, запрещаль!" Помнишь, Финн?
– Помню.
– Совиное лицо доктора Финна так же молодеет, как лицо папы. У-у-у-шел треповский полковник, как побитая собака! А почему сегодня этого уже нельзя?
– Потому что "тэмпора мутантур" (времена меняются)...
– эт нос мутамур ин иллис..." (и мы меняемся с ними), - машинально досказывает латинское изречение доктор Финн.
– Времена меняются, да. И люди меняются. И студенты сегодня уже другие, и добиваются они другого, - говорит папа.
– Зот, вот, я именно это хотел спросить: чего добиваются студенты? спрашивает доктор Финн с живейшим интересом.
– Да, вот именно!
– поддерживают доктора Финна остальные люди, пришедшие к нам в этот вечер.
– Надо же все-таки знать: чего хотят студенты?
– говорит учитель Соболь.
– Ведь не из одного же озорства они буянят!
Папа отвечает не сразу. Говорит поначалу медленно и както задумчиво:
– Чего хотят студенты?.. Ну, они ведь молодые! Они впервые вступают в ту жизнь, к которой мы, старики, уже привыкли... Что там "привыкли"! Мы притерпелись к этой жизни, мы принюхались к ней. Мы уже не замечаем, что жизнь у нас затхлая, без притока свежего воздуха, что в ней расплодились клопы и тараканы, что мы живем без радости, без свободы, как рабы! А студенты, молодежь, чувствуют эту гниль, эту вонь, это бесправие и мерзость! И они рвутся в драку, они хотят добиться лучшей жизни...
Внезапно из передней доносится громкий продолжительный звонок. За ним второй, третий... Настойчивые, нетерпеливые.
Так звонят только пожарные или полиция.
Но нет, это пришел репортер местной газеты Крумгальз. Наверное, он принес какие-то новости.
Мама всегда говорит, что у Крумгальза "две наружности":
одна - тихая, скромная, уныло-будничная, внешность человека очень небольшого роста. Так выглядит репортер Крумгальз в те дни, когда в городе не случилось ничего, кроме пустякового пожара, тут же потушенного без вызова пожарной команды; мизерных мелких краж или часто наблюдаемых самоубийств при помощи уксусной эссенции по причине несчастной любви...
Но в большие дни, когда доходят новости
Страшно возбужденный, Крумгальз влетает в столовую, даже не сняв пальто.
– Еще не знаете?!
– кричит он уже с порога.
– Не слыхали, нет? Сто восемьдесят три киевских студента арестованы и приговорены к сдаче в солдаты! Официальная мотивировка:
"За участче в беспорядках, учиненных скопом"!.. Матвея Феигеля знаете? Его - тоже в солдаты!
И Крумгальз убегает дальше.
Глава восемнадцатая. ВСЕ О ТОМ ЖЕ
Мы сидим у нас в столовой. Сидим каждый так, как нас застала весть, сообщенная репортером Крумгальзом. И каждый из нас думает свою думу.
Разговаривать все равно нет никакой возможности. Потому что одновременно с Крумгальзом пришла жена доктора Ковальского, Анна Григорьевна, которая обладает способностью трещать, как погремушка, не давая никому вставить слово и рассказывая о том, что, к сожалению, интересно только ей одной и никому больше.
Интерес мадам Ковальской - это ее фруктовый сад. Его надо вовремя удобрять, расчищать, стволы надо вовремя обмазывать известкой, яблони надо вовремя подрезать - и сильно подрезать, не жалеть ветвей, - чем больше вырежешь побегов, тем больше будет яблок... И тэпэ и тэдэ.
Анна Григорьевна трещит, даже не понимая, что она всех раздражает, что никому не интересно, успела ли она осенью вовремя подрезать яблони, и всем бы хотелось только, чтобы она сама, Анна Григорьевна, наконец, замолчала и удалилась восвояси.
Наконец кто-то не выдерживает и обращается к папе с вопросом:
– Яков Ефимович, что вы думаете о том, что сказал Крумгальз? Об этой студенческой солдатчине? Это же ужас!..
– Еще бы не ужас!..
– говорит папа, словно выходя из тяжелой задумчивости.
– Солдатчина, царская солдатчина - это каторга, хуже каторги! О солдатской доле народ сложил больше горестных песен, чем о несчастной любви... Царский солдат - бесправное существо. За любую провинность его можно прогнать по "зеленой улице", то есть попросту пороть розгами.
А уж избивать его - вот так, походя, за вину и без вины, "дать в морду", "ткнуть в зубы", - это имеет право делать не то что генерал или офицер, но и любой фельдфебель или ефрейтор. Так обстоит дело с рядовыми солдатами. А какая жизнь ожидает в армии этих злополучных студентов, сданных в солдаты? Об этом и подумать страшно! Их будут всячески унижать, с особенной жестокостью топтать их человеческое достоинство...
– Ну что вы, дорогой Яков Ефимович!
– вдруг прерывает папу владелица знаменитого фруктового сада Анна Григорьевна.
– Вы ужасно все преувеличиваете! Студентов наказывают - и правильно делают! Нельзя же в самом деле допускать, чтобы в государстве командовали дети! Дети должны учиться...