Весна (Дорога уходит в даль - 3)
Шрифт:
Не проходит и минуты, как в комнату входит Жозька. Увидев Гришу и меня, он несколько смущается. Но тут же, приободрившись, Жозька начинает подбираться к комоду.
– Пошел вон!
– командует Гриша.
Жозька на миг опешил. Но тут же делает вид, будто приказание Гриши относится не к нему, Жозьке, а неизвестно к кому. Со скучающим, равнодушным лицом Жозька бродит по комнате и вдруг припадает на пол, собираясь, очевидно, юркнуть под Танину кровать.
Гриша поднимается со стула:
– Я тебе, запохаживается, сказал: пошел вон отсюда!
И,
– Я тебе сказал по-русски: "Пошел вон!" Ты, запохаживается, не понял. Я тебе скажу по-латыни: "Ваде ретро"! Понял? Ваде ретро!
И Гриша выставляет отвратительного мальчишку за дверь.
Раздается оглушительный рев:
– Ма-а-ама! Он меня-яя... Он меня-я-я...
– Золотко мое! Звездочка моя!
– вопит мадам Бурдес, обнимая и целуя свое ненаглядное сокровище.
– Кто тебя обидел, мой цветочек, мой единственный наследник?
И мадам с Жозькой появляются в комнате, где сидим мы с Гришей.
– Он!
– ревет Жозька, показывая пальцем на Гришу.
– Он сказал, что я ватерклозетро!
– Вы обозвали моего сына...
– начинает мадам Бурдес, задыхаясь от ярости.
– Я его никак не обзывал!
– перебивает ее Гриша с той спокойной наглостью, с какой он всегда разговаривает с мадам и с Жозькой.
– Я сказал ему по-латыни: "Ваде ретро"! Это значит:
"Пошел вон"! Я имел право выгнать его отсюда: по условию я, запохаживается, обязан заниматься только с вашими дочерьми, с сыном вашим я не занимаюсь.
Мадам резко поворачивается и выходит, уводя с собой Жозьку.
А я-то как раз в этот день собираюсь ходатайствовать перед ней за девочек, чтобы она разрешила им отпраздновать день рождения! Разговор с Гришей очень затрудняет это дело, так как мадам в полном озверении. Идя к ней для разговора (после моего урока), я сильно трушу, ведь с Бурдесихой никогда не знаешь, что найдешь и где потеряешь, - никакая логика не властна над ее психопатическими мозгами...
Я решила говорить с ней просто и открыто: когда я пускаюсь в хитрости и дипломатию, получается всегда удивительно глупо и неудачно. Поэтому я уважаю английскую пословицу: "Самая лучшая политика - честность".
Когда я вхожу к мадам Софье, у нее в комнате находится и ее муж - это меня успокаивает. И совершенно неожиданно разговор начинается в самом любезном и приветливом тоне:
– А, мадмуазель Яновская! Очень приятно. Садитесь, пожалуйста... Нет, нет, не в это кресло - там лежит мой корсет... И не в это, душечка, ради бога - там наша проклятая кошка, она вотвот окотится... вот сюда, прошу вас. Сейчас я покажу вам что-то очаровательное.
– И, сняв с третьего кресла перекинутое через спинку платье, она показывает его мне, держа на весу.
– Новое, сейчас из ателье!
– любуется она сама.
– К завтрашнему балу. Знаете, благотворительный бал в пользу
Ваша мама там будет?
– Будет. Ее пригласили продавать в киоске цветы...
– Да. Ваша мама - красавица... Меня, конечно, не пригласили. Но зато такого платья у вашей мамы не будет! Посмотрите на него, хорошенько посмотрите!
Мне не нужно особенно приглядываться, чтобы увидеть, что платье мадам Бурдес - невероятная безвкусица. Оно того цвета, который по-французски называется "цвет раздавленной земляники", и сверху донизу вышито узорами из узеньких шелковых ленточек. Такая пестрядь, что глазам больно!
– Это платье из ателье Ярошинского!
– говорит мадам с гордостью.
– Ваша мама, конечно, у Ярошинского не заказывает?
Про себя я думаю: мама и так красивая. Куда тебе! Но вслух я отвечаю:
– Мама говорит: заказывать платье у Ярошинского для нее не по средствам...
Эти мои слова неожиданно доставляют мадам Бурдес огромное удовольствие.
– А для меня - по средствам!
– говорит она с торжеством.
– Да. По средствам!
И она снова перекидывает платье через спинку кресла.
– Я повешу платье в шкаф, - говорит ее муж.
– Оставь там, где оно лежит!
– командует Зося.
– Я потом сама повешу егоТ
– Ты можешь забыть. Тут запачкают... Такое чудное платье!
– Оставь платье, не трогай!
Разговор у мадам со мной вышел такой мирный, такой дружелюбный, да еще я, видимо, мазнула Бурдесиху маслом, доставила ей удовольствие, дав ей возможность почувствовать свое богатство. А я-то боялась, что я не дипломат! Нет, я, оказывается, дипломат!
Момент кажется мне подходящим. И я начинаю выкладывать мадам Софье то, с чем я к ней пришла:
– Мадам Бурдес, девочки учатся хорошо, ведут себя хорошо, разрешите им отпраздновать день рождения...
– Ну, а ваши родители, - сощурившись, спрашивает мадам, - они празднуют день вашего рождения?
– Конечно, это для меня самый веселый день в году! Гости, танцы, веселье!
– А это им по средствам?
– продолжает мадам каким-то "кусучим" тоном.
– Вероятно, да.
– Ну, знаете, если ваш папа может себе это позволить, значит, он богатый человек!
– Нет, - смеюсь я, - папа совсем не богатый. По вашим понятиям, он, наверное, даже бедный. Он трудится день и ночь, и то, что он зарабатывает, наверное, в сто раз меньше того, что есть у вас...
– Так почему же он позволяет себе такие расходы, если он нищий?
– А кто вам сказал, что мой папа нищий? Нищий пр - рсит милостыню, а папа работает!
Я чувствую, что порчу дело, говорю то, чего бы не надо было говорить, но нет сил, до чего меня раздражает эта злая баба!
– А почему вы вообще празднуете дни рождения? Почему?
– Ну, почему, почему... Мы - дружная семья, мы любим друг друга... Мы радуемся тому, что мы есть на свете! (Черт знает что я говорю!)
– А что он вам оставит в наследство после своей смерти, ваш добрый папа?