Весна на Одере
Шрифт:
Ему казалось, что он возвращается к тому, от чего он как будто даже без боли и труда отказался, - к своему довоенному ремеслу, не бог весть какому выдающемуся ремеслу - музейного экскурсовода. С внезапной острой радостью вспомнил Оганесян полузабытое чувство незаменимости своей первой, далекой жизни среди мерцающих теплыми красками холстов.
До войны в Музей изобразительных искусств, где он работал, приходили бесчисленные экскурсии школьников, рабочих и красноармейцев.
Оганесян любил объяснять картины красноармейцам, но картины были ему тогда ближе и понятнее, чем эти славные, полные уважения к искусству серьезные парни. Они бесхитростно
За годы войны он увидел посетителей музея не в музее, а в жизни и воинском труде.
Это были люди, интересующиеся всем на свете, жаждущие все постигнуть и все понять. Огромная любознательность была одной из прекраснейших черт их характера. Они и переводчика любили за то, что он "все знает". Они любили слушать его рассказы о художниках и больше всего о Леонардо да Винчи, которого они, люди практической складки, особенно ценили за математический и технический гений.
То, что солдаты живо интересовались всем этим, радовало и ободряло Оганесяна, который вначале решил, что ничего уже не будет - ничего, кроме окопов, артиллерийских позиций, нудных немецких пленных, тоскливых ветреных ночей, скверных землянок. Нет, солдаты были умнее и прозорливее его. Они знали то, что и он сам понял позже: все впереди, будет жизнь, и борьба идет за нее.
Теперь, в предвкушении осмотра картин, он с новой силой почувствовал, что искусство совсем уж не так отграничено от пережитых невзгод фронтовой жизни и от судьбы окружавших его офицеров и солдат. Ибо картины - это еще полмузея. Вторая половина - его посетители.
В сопровождении Чохова и черноусого старшего сержанта, оказавшегося парторгом роты, Оганесян медленными шагами вошел в гостиную, где под многочисленными оленьими рогами висели картины.
Тут были неплохие копии: "Мона Лиза" Леонардо да Винчи, венская "Венера" и ленинградская "Персей и Андромеда" Рубенса, дрезденская "Венера" Джорджоне. Рядом с ними висели ландшафты и натюрморты различных немецких художников.
Оганесян испытал восторг, словно встретился со старыми добрыми друзьями. Он ведь до мельчайших подробностей знал биографию каждой картины. Куда девались его сонливость и апатия! Антонюк не узнал бы своего переводчика в этом подвижном, улыбающемся, помолодевшем человеке.
Сливенко, не желавший упустить такой удобный случай для поднятия культурного уровня своих солдат, позвал в гостиную всех людей, свободных от суточного наряда.
Окруженный солдатами, Оганесян начал разъяснять им смысл и композицию картин с той торжественной и важной интонацией, какая свойственна профессиональному музейному экскурсоводу.
Словно вокруг не было никакой войны, словно солдатам не предстояли кровопролитные бои на северном участке фронта, так внимательно слушали они объяснения картин, написанных пять веков назад в далекой Италии, впрочем, теперь уже не такой далекой.
Оганесян, став возле Джоконды, и, глядя на кее восторженно и влюбленно, говорил, все более воодушевляясь:
– Весной 1503 года написал Леонардо портрет Моны Лизы, второй жены знатного флорентийского горожанина Франческо ди Бартоломео дель Джокондо. Кто бы теперь помнил о существовании этого господина и его жены, если бы не кисть великого мастера? Мона Лиза была родом из Неаполя, родилась в 1479 году, вышла замуж шестнадцати лет от роду. Вот она сидит в кресле, с величавой небрежностью опершись руками на подлокотники. Посмотрите на ее лицо, очень прошу вас. Приглядитесь к нему.
Что же это за лицо? Почему о нем пишут, говорят и спорят уже почти пятьсот лет? Многое выражает лицо Джоконды. Некоторые говорят скромность, другие - нежность, третьи - стыдливость и одновременно тайные желания. Четвертые считают, что оно выражает гордость, даже высокомерие. Были и такие знатоки, которые приписывали этому лицу выражение иронии, вызова, даже жестокости! Загадочность этой прекрасной улыбки вошла в поговорку. Какое же из определений наиболее правильное? Вероятно, все. Художник в мимолетной улыбке флорентинки сумел выразить многогранный женский характер, пламенный и стыдливый, нежный и жестокий...
Оганесян вытер пот со лба и с победоносным видом оглядел серьезные лица солдат. Он добился своего: женщина на полотне была уже для них не просто раскрашенной картиной, а событием, проблемой. Они смотрели на Джоконду с глубоким вниманием.
– У нас в городе, - неторопливо сказал один солдат, - открыли музей перед войной. Много хороших картин привезли. Эта самая тоже там есть. Знаменитая картина. Возле нее всегда полно народу.
– Эту Мону Лизу, - сказал Семиглав, - я в Москве, когда на экскурсию ездил, видел. Там рассказывали, что ее украли из музея.
– Да, да, - подтвердил Оганесян, - в тысяча девятьсот одиннадцатом году оригинал был украден из парижского музея, и только спустя два года картину обнаружили во Флоренции.
Пожилой низкорослый рыжеватый солдат вдруг спросил:
– А сколько, к примеру, стоит такая картина?
Солдаты зашикали на него, а Оганесян сердито кашлянул, но ответил:
– Много. Не меньше полумиллиона.
Солдат ахнул, потом, решив, что его дурачат, сказал с пренебрежением:
– Немецкими марками, что ли?
Оганесян даже побелел от негодования. Он стал горячо доказывать Пичугину, что полмиллиоиа, вероятно, еще не та цифра, что картина стоит, пожалуй, не меньше миллиона. И золотом, а не марками!
Тогда Пичугин поверил. Он задумчиво остановился напротив этой улыбающейся женщины со сложенными руками и укоризненно покачивал головой, словно удивляясь человеческой глупости. Все уже давно ушли к другим картинам, а Пичугин все стоял возле Моны Лизы.
Женщины Джорджоне и Рубенса очень понравились солдатам.
– Вот красота!
– воскликнул старшина Годунов, забежавший на минутку послушать.
Оганесян радостно покраснел, как будто хвалили его самого.
– И вот это все висит у помещицы, - сказал Сливенко.
– Сама только старая ведьма и глядела!
Оганесян сразу вспомнил, где он находится и что он смотрит картины, являющиеся частной собственностью какой-то немецкой помещицы.
– Действительно, как это глупо!
– пробормотал он.
Чохов пригласил Оганесяна завтракать. Пока готовили к столу, переводчик решил осмотреть усадьбу. Он вышел в следующую комнату, оказавшуюся библиотекой, порылся в книгах. Гитлеровской литературы здесь уже не было: видимо, ее успели уничтожить. Зато на столе, на видном месте, лежали извлеченные из шкафов, в связи с приходом русских, сочинения Гоголя и Достоевского на немецком языке и томик стихотворений Гейне. Госпожа фон Боркау демонстрировала свою лояльность.