Весна на Одере
Шрифт:
Чохов удивленно покачал головой и сказал:
– Мало их били!
– Не сегодня-завтра добьем, - засмеялся Лубенцов.
Чохову нужно было зайти к командиру батальона, который разместился со своим штабом в развалинах скотного двора. Лубенцов остался дожидаться его у дороги.
Весельчаков спросил у командира роты, сколько дали людей.
– Шестьдесят пять, - ответил Чохов.
Весельчаков записал эту цифру в полевую книжку. Он беспрерывно курил. Глаша отучила его курить, а теперь, когда Глаши не было, он
Письма от Глаши он получал часто, но уж слишком веселые это были письма, по его мнению. Глаша писала, что ей хорошо, что она всем довольна и что ею все довольны, особенно же хорошо к ней относится ведущий хирург.
Глаша писала так потому, что хотела успокоить Весельчакова насчет своей судьбы, но получилось обратное: Весельчаков решил, что Глаша и не думает возвращаться в батальон. Конечно, в медсанбате оно спокойней, и мужчины поинтереснее его - врачи. Умные, чистенькие, а Глаша любит чистоту. Особенно подозрительными показались ему ее частые упоминания о "ведущем хирурге".
Теперь он стал меньше думать о Глаше: его захватил общий подъем накануне последнего сражения войны.
В батальон прибывало пополнение. Из штаба полка прибегали офицеры и посыльные. Все были лихорадочно возбуждены.
Чохов простился с Весельчаковым и вместе с Лубенцовым двинулся дальше к передовой.
В землянке, где находился командный пункт роты, сидели вокруг радиоприемника четыре лейтенанта и слушали музыку. Это были новые офицеры - заместитель Чохова и три командира взводов. При виде незнакомого майора они встали.
Лубенцов прислушался к музыке и спросил:
– Какая станция передает?
– Берлин, - ответил один из лейтенантов.
Лубенцов оживился:
– Очень интересно! Мы уже обратили внимание на то, что Берлин начал без конца передавать музыку Бетховена, Баха и Шуберта, стихи Гёте и Шиллера... Фашистские песни и марши почти совсем исчезли из передач. Мы, разведчики, считаем, что это неспроста. Гитлер вспомнил о германской культуре. В наследники напрашивается. Видно думает, что неудобно нам будет вешать такого липового наследника!
Лейтенанты удивились: они совершенно не подозревали, что за этой тихой фортепьянной музыкой кроется такой важный политический смысл. Им было интересно слушать начальника разведки - в своем ротном захолустье они редко видели "столичных", то-бишь, дивизионных офицеров. Но нужно было принимать пополнение и распределять новых солдат по взводам, и офицеры ушли из землянки.
Лубенцов с Чоховым по ходу сообщения направились к первой траншее. Невдалеке били немецкие минометы, изредка ухали пушки, - одним словом, царила привычная утренняя "тишина" переднего края. Далеко на западе пылал горизонт. Это горел Берлин.
– Бинокля у вас нет?
– спросил Лубенцов.
Тут же к нему потянулась чья-то рука с биноклем. Лубенцов оглянулся. Возле него стоял Каблуков. Бинокль был его, лубенцовский.
– Учтите, вот там, прямо перед вами, минное поле, - сказал Лубенцов, помолчав.
– А эта деревня немецкий опорный пункт. Сильно укреплен.
– До Берлина шестьдесят верст, - сказал Чохов; почему-то он употребил эту старую русскую меру вместо "километров". Потом вдруг, как бы безо всякой связи с предыдущим спросил: - А сказал вам пленный, где Гитлер?
– Якобы в Берлине, - ответил Лубенцов, продолжая наблюдать.
– И Геббельс там, этот наверняка там, только неизвестно еще, где Гиммлер, Геринг и Риббентроп.
После минуты молчания Чохов совсем тихо спросил:
– У вас нет плана-Берлина? Лишнего? Для меня?
– Есть несколько штук. Вчера я разослал командирам полков по две штуки... Могу и вам уделить - по знакомству, так сказать...
Чохов сухо сказал:
– Спасибо. Если можете, передайте план моему парторгу, старшему сержанту Сливенко, он в политотделе дивизии, на совещании парторгов.
– Прекрасно! Я сегодня как раз буду делать у них доклад о противнике, я разыщу Сливенко и передам.
Через минуту Чохов спросил:
– А там, на плане, как написано? По-немецки или по-русски?
– По-русски.
– И объекты указаны?
– Какие?
Чохов после некоторой паузы ответил скороговоркой:
– Рейхстаг и правительственные здания.
Лубенцов опустил бинокль и, улыбнувшись одними глазами, сказал:
– Все написано. Если хотите, я выделю эти здания красным карандашом. А пока что нанесите на свою карту минное поле и фланкирующие пулеметы...
Они замолчали, но, замолчав, вдруг с предельной ясностью ощутили, где и накануне каких событий находятся. И сразу отхлынули от сердца все личные дела, забылись и гложущая тоска по любимой женщине, и обида по поводу подлинных и мнимых унижений, и несбывшиеся желания. Торжественный смысл происходящего потряс их, и они посмотрели друг на друга просветленными глазами. Стоило жить, чтобы дожить до этого времени! Стоило испытывать горести и лишения для того, чтобы в эти мгновения стоять здесь, в этой траншее, на ближних подступах к Берлину, и ощущать себя частью огромных, еще дремлющих сил, частью того, что называется Родиной, Россией, Союзом Советских Социалистических Республик!
Обоим захотелось скорее что-то делать. О чем-то нужно было еще позаботиться, насчет чего-то дополнительно распорядиться. Лубенцов думал: надо еще поговорить с разведчиками, проинструктировать Оганесяна насчет допроса местных жителей, проверить, располагают ли командиры подразделений имеющимися данными о противнике; может быть, придется осаждать Берлин и шнайдемюльский опыт пригодится - надо обобщить этот опыт. Чохов думал о том, что нужно побеседовать с новыми солдатами, объяснить им обстановку, получить ружейное масло, проверить пулеметы, связаться получше с артиллеристами.