Весна в Крыму (Преображение России - 15)
Шрифт:
– Илья? Он где теперь?
– оживился Ваня.
– Не знаю. Когда я вошла в палату, где он лежал...
– Вспоминаю!
– перебил ее Ваня и посмотрел на нее очень внимательно, несколько даже наклонившись к ее лицу.
– Вы и еще с вами кто-то похожий на унтер-офицера запаса.
– Он и был тогда унтер-офицер запаса... а в самом начале войны был взят в армию.
– Как и я... Я только недавно получил так называемый "бессрочный отпуск", отставку...
– Это мне говорил ваш отец.
– Вот как?
– очень удивился Ваня.
– Где? Когда?
– Алексей Фомич сказал мне, что вы были тяжело ранены, но он не сказал мне, куда, и вы представьте себе, что я подумала? Я представила, что вы ранены были в обе ноги! И как же я рада теперь! Вы остались такой же, каким и были... И даже еще могучее!
Это было сказано так неподдельно горячо, что Ваня улыбнулся и прогудел:
– Благодарю вас... Весьма благодарен!
Но тут же дотронулся до своей правой руки левой и постучал пальцами по протезу:
– Вот здесь у меня мышцы, называемой бицепсом, уже нет. Так что эта рука у меня теперь инвалид... Кстати сказать: вы вспомнили про Илью, а я вспомнил фамилию психически больного этого, который в Илью стрелял, - ведь он в моем доме жил потом с месяц, - Дивеев...
– Да, Дивеев Алексей Иваныч!.. Вы знаете, ведь он добровольно поступил в армию! Вот чем окончилась его болезнь, - с большою как бы даже радостью за Дивеева сказала Наталья Львовна; но Ваня отозвался на это опечаленно:
– Ну, значит, это и был он самый, а не какой-то его однофамилец!
– А что? Что такое с ним, скажите?
– встревожилась она.
– Когда я прочитал в списке убитых офицеров "Прапорщик А.И.Дивеев", то вспомнил, конечно, что нашего с вами Дивеева звали Алексей Иваныч, - меня зовут Иван Алексеич, а его - наоборот - запомнить было легко.
– Значит, он убит? И Алексей Иваныч тоже убит!
– Тут глаза Натальи Львовны наполнились слезами, она взялась за правую руку Вани, и тот почувствовал на своей руке ее слезы.
И, почувствовав эти ее слезы, Ваня положил другую руку на ее плечо и проговорил взволнованно:
– Позвольте, я теперь вспомнил, что ведь вы же приезжали в мой дом к этому самому Дивееву... Вот теперь только я это отчетливо вспомнил! Приезжали вместе с вашим мужем, - помню! И тогда как раз был у меня на верхнем этаже Илья, когда вышел из больницы... Алексей же Иваныч и другие... несколько человек их было, - в нижнем этаже... А теперь вы куда же шли?
– Никуда, - ответила Наталья Львовна.
– Ни-ку-да?.. Как же так "никуда"?
– пробасил Ваня удивленно и даже обеспокоенно: ведь только что вспоминал он пансион доктора Худолея, открытый в его доме года три назад для психически неуравновешенных.
– Никуда, - повторила она.
– В гостиницу - это все равно, что никуда.
– Ну и где, - позвольте, - где же вы постоянно живете?
– совершенно недоуменно спросил Ваня.
– Нигде!
– с большою ясностью в голосе и в глазах ответила она, все еще держась за руку Вани.
Она ничего не добавила больше, она только смотрела в лицо Вани, и этот многоречивый взгляд ее Ваня понял.
– Знаете ли что?
– сказал он тоном человека, принявшего твердое и единственно нужное решение.
– Вам необходимо отдохнуть, а в гостинице кто же там около вас будет? Только чужие люди. Поедемте в тот дом, где вы были, - в мой дом, только на верхний этаж, а в нижнем - там опять поселились идиоты. Там отдохнете с мыслями соберетесь... Чаем вас напою... И знаете, что еще? Портрет ваш набросаю углем на холсте: пальцы у меня работать еще могут... А? Поедете?
Наталья Львовна ничего не сказала. Глаза ее вновь переполнились слезами, только слезы эти были уже другие слезы. И Ваня, оглянувшись в сторону гостиницы, к подъезду которой извозчичий экипаж привез кого-то, крикнул зычно:
– Извоз-чик!
Они стояли укрыто от тех, кто шел по тротуару. Тут на улицу выходил подъезд большого двухэтажного дома; но если бы и не было этого, Наталья Львовна все равно не в состоянии была обратить внимание на проходивших мимо. Но она не разглядела и лица извозчика, который повез ее в дом Вани, не заметила и того, какого цвета были его лошади. Она глядела только на того, кого как бы подарила ей судьба.
2
Ваня шел из своего дома после того, как провел с полчаса в беседе с главою семьи, поселившейся в его нижнем этаже, а беседа эта была совсем не из приятных.
Дела какого-нибудь в области живописи искал Ваня с первых же дней по приезде сюда, так как картин продать было здесь некому. Тут был музей и при нем небольшая картинная галерея, но для нее были сделаны когда-то покупки нескольких картин известных художников, между ними и две картины Алексея Фомича, но для покупки других и теперь, во время войны, и тут же после падения царской власти, у музея, как сказали Ване, не было "надлежащих средств".
Представилась только одна возможность: написать занавес для небольшой театральной сцены в новопостроенном купеческом клубе, причем тема для занавеса была там своя: пролог сказки "Руслан и Людмила". И занавес на эту тему был уже написан учителем рисования здешней гимназии, взявшим за свою работу не так дорого; но этот художник все свое внимание обратил на русалку, которая "на ветвях сидит". Его русалка не сидела, а лежала, заняв собою половину занавеса, так как оказалась очень толста и велика ростом. Художник, не имея для русалки более подходящей натуры, написал ее со своей жены, дамы весьма дородной. Это обстоятельство очень озадачило членов хозяйственной комиссии клуба. Одни из них сомневались, чтобы возможны были вообще такие сверхдородные русалки; другие недоумевали, на чем держалось такое исполинское тело, так как каких-либо очень толстых и потому крепких сучков под ним не было; третьи утверждали, что висеть такому занавесу в театральном зале клуба даже как будто и зазорно, что клубная русалка вредно будет влиять на воображение не только подростков обоего пола, но и зрелых людей, отцов семейств. Занавес решительно забраковали, автору его ничего не заплатили и только оставили ему в утешение холст, так как холст был клубный.
Новый занавес, на котором были бы и дуб зеленый и кот ученый, русалка, такая воздушная, чтобы действительно могла сидеть на ветвях, и взялся написать Ваня, обещав, что русалка его будет полузакрыта листьями дуба, почему и смущать никого собою не станет.
Получив холст, Ваня в этот день с утра весь погрузился в расчерчивание его углем, придерживаясь заказа, сделанного красками, но кое в чем его и дополняя, когда вдруг донеслась до него из нижнего этажа через пролет деревянной лестницы затяжная и вполне самозабвенная старая песня. Пел ее жилец его, отставной военный, у которого оказался голос очень неприятного тембра да еще и с завываниями.