Весна в Ялани
Шрифт:
– Дурак какой-то, – сказал Коля.
Не стал заходить к матери, пошёл сразу к Луше.
– Хотя бы гущи.
Но… бы это…
Снег возле ограды убран, в отвалы смётан – те выше Коли, – как траншея. Чтобы разглядеть соседний дом или весь край, надо взбираться на снежную стену, на самый верх её. Чисто выметено и в ограде. Серебрится инеем озябшая мурава, жёлтая, в основном, но кое-где и малахитовая – живая, значит, просто спит.
Слабый, ленивый дым, словно от брошенной, но не погашенной сигареты, тянется из труб неторопливо – в доме и подсобке, – к небу наискось, не прямо. И чем-то вкусным носит по округе.
– Отвык, ли чё ли?.. Слюни побежали.
Давно горячего не ел.
На алюминиевых рогах чуть поскрипывающей телевизионной
Овец она, Луша, во дворе кормит, разговаривает с ними, слышно.
Прошёл Коля во двор.
– Здорово, – говорит.
– Здравствуй, – повернувшись к Коле, отвечает Луша спокойно, словно сегодня утром лишь они расстались. – Пропашшый, прибыл.
– Прибыл.
– Надолго?
– На день… может, на два.
– А, хорошо… Сбегашь, – и это Коле, не кому-то, как будто Коля побежит, а не пойдёт размеренно, представить трудно, – после к Нестерову, попросишь у него кобылу. Овцы без сена. Много уходит им – меньше съедят, а больше стопчут. Не сёдня, ладно уж, а завтре. Потом распутица-то – в лес не сунешься, не доберёшься до покоса. Не то что лошадь, а и трактор-то не вытянет – тут, в гору, на пригон к нам. А он не даст, дойдёшь до Белошапкина. Конь у него резвый, не перетрудился, – говорит Луша, – только воды на нём с Бобровки привезёт да дров раз в месяц. Лоснится, сытый.
– Ладно, – говорит Коля. – В бане помоюсь, после бани… Если он дома. Баню не топила?
– Где ему быть?.. Нет, не топила.
– Куда уехал, может, мало ли?
– Нестеров?.. Дома он. Видела его я на пригоне. Навоз выкидывал из стайки. Не у тебя в лесу друзья-то твои были? – спрашивает Луша, подняв на руки палевого кучерявого ягнёнка и поднося ему бутылку с молоком. – Чё-то не ест совсем и мамку не сосёт, не околел бы, лихорадка.
– Какие? – спрашивает Коля.
– Красивый – жалко, если сдохнет… А у тебя их много, чё ли?
– Ну…
– Электрик и Флакон. Будто не знашь…
– Эти.
– Эти. Их тоже долго тут не видно было, как и тебя, я и решила…
– У-у.
– Позавчерась надумала за кладбишше пойти на лыжах, решила прутьев наломать, – говорит Луша. – Голик последний растрепался, и на метлу, метла уж развалилась… Ну, милый мой, да это ж молочко, пошто не пьёшь-то? Не куражься… Вижу, плетутся мимо кладбишша и ташшат чё-то… Один, Флакон, – волоком по дороге на верёвке за собой как вроде флягу, другой, Электрик, – пилу на загорбках. Чё-то – похоже на пилу. Пила, однако… Ездили в город, флягу сдали. Вечор гуляли. Рая ко мне за солью приходила. Я и не знала бы, она мне сообшила. Ещё, наверное, гудят… И песни пели, слышала отсюда… Были-то у тебя? – спрашивает Луша.
– У меня, – говорит Коля.
– Где ещё быть им, как не у тебя. Не в Москве же, не на выставке… Ну-ка, родимый, нос не вороти. И нос сухой вон… Я так и думала, – говорит Луша. – Не в турпоход же в лес они ходили. Не лес валить… Ты есть-то хочешь?
– Так, маленько.
– Тебе за флягу отвечать, Федя не спустит.
– Вычтет.
– Обязательно. И за пилу-то.
– Пилы там не было.
– Где-то же взяли ведь, какую-то несли…
– Не знаю.
– Не на дороге же нашли… И знать тут неча… Пилы на ёлках не растут – не шишки и на дорогах не валяются.
– Ну…
– Вот тебе и ну.
– А у нас нет, случайно?..
– Нет, – говорит Луша.
– Худо, – говорит Коля.
– А мне не худо.
– Да я так.
– Чаю попей. На печке чайник… Не ждала… Я пока тут вот, с этим разберусь… Скоро приду, налажу чё-нибудь. Суп там, на печке же, должон поспеть. Кожа-то на тебе ещё не лопнула?
– А чё?
– От грязи.
– Нет.
– Больше двух месяцев не мылся… Или там ванна у тебя, в благоустроенной квартере?
– Ванна.
– И душ. Ага. И Интернет.
– А папиросы хоть купила? – спрашивает Коля.
– Купила, – говорит Луша. – В сенях висят, в пакете салафановом… Чтобы в избе-то ими не воняло, то ж – задохнуться… никотин.
– Запах как запах, – буркнул Коля.
– А? Чё ты там?
– Да я ничё.
– Чё-то всё сам с собой, прямо как этот…
Двор не глухой – насквозь его просвечивает солнце.
В старой, когда-то чёрной, теперь бурой, выцветшей плюшевой жакетке, застёгнутой на все пуговицы и перепоясанной ещё пеньковой верёвкой. В тёмно-коричневых штанах лыжных с начёсом. В серых валенках с калошами, с завёрнутыми и надрезанными сзади голенищами. В пуховой серой шали, с обвязанными вокруг шеи концами. С голыми, от мороза красными, руками. Висят вязаные шерстяные варежки на поясе, заткнутые под верёвку. Луша, и без того полная и ростом малая, в этом наряде вовсе как бочонок. Но шевелится расторопно.
Лицо у Луши хоть и лисье, как Коле нравится определять, с тонким, чуть вздёрнутым носом, с жёлто-зелёными глазами с узким, продолговатым разрезом, со вскинутыми возле висков вверх тонкими рыжими бровями, с густыми, длинными и почти белыми ресницами, словно сплошными, но по душе она бесхитростная. Мать её, покойница, Глафира Силуяновна, не зря называла свою дочь простодырой. «Шуток не понимат, – она же говорила. – Всё принимат за чистую монету. Ох, ну и девка». Вся, от волос до пяток, Луша в крупных золотых веснушках, которые не сходят с тела и зимой, наверное, с лица-то – точно. Волосы пепельного цвета, обычно скрученные на затылке в тугой крендель, который и сейчас угадывается под платком.
Родилась Луша на Алексеевском Шлюзе, в старообрядческой семье. В семь лет увезли её от родителей в яланский интернат. Закончила она здесь восемь классов. На одне трояки. На Шлюз обратно не вернулась, никонианами – по словам её матери – испорченная. Устроилась в ясли уборщицей. Ясли закрыли, осталась без работы. Вышла замуж за молодого кержака, приехавшего когда-то с перебравшимися из Ворожейки в Ялань родителями, по имени Савин, по фамилии Лоскутников. Савин маненько был блажной, маненько тронутый. Держал он пасеку. На ручье Смолокуренном, в семи километрах от Ялани, на волоке. Медовухи наварит. Ходит, весь день ею потчуясь да от удовольсьвия покрякивая. Гости придут к нему, он хвалится: дивно медишку нынче накачал, пойдём в омшанишко, мол, – покажу. Глухаришек настрелял, пойдём в амбаришко, мол, – полюбуетесь. Рыбы наловил, спустимся в погребишко – поглядите. Назавтра отрезвеет, попросят его гости мёдом, дичью или рыбой угостить их. А Савин: «Год худой. Ребята, нету!» Когда пьяный – хоть всё у него было забери, а когда проспится – на всё у него один ответ лишь находился: нет ничего, мол, год неладный, всё, мол, к тому идёт – к опустошенню. Вроде и простоватый был мужик, как и жена же его Луша, два сапога пара, но обдурить Савина в какой-нибудь сделке, в отличие от Луши, было трудно. Это ей, Луше, ночь за день можно выдать. Приблизили его, Савина, к себе хитроумные начальники из елисейской охотинспекции, чтобы пользоваться его силой и гостеприимством, выдали ему фальшивые корочки инспектора, он и возомнил о себе лишнего. Всех стал останавливать в лесу, до всех начал докапываться. Здоровый был, мощный, как Илья Муромец, не выболел, сопротивляться ему было сложно. У многих ружья отобрал. И до своих родственников добрался. Стал как-то у одного из них, придя к тому в таёжную избушку, ружьё аннулировать, а тот схватил подвернувшиеся под руку железные вилы и ткнул Савина ими в грудь, наверное, не сильно – только продырявил ему лежащие в кармане энцефалитки стопкой поддельные корочки охотинспектора и действительный охотничий билет да под соском чуть ранил кожу. Связал его Савин, принёс на себе в Ялань и держал, как аманата, у себя в доме, поя и кормя, пока не приехал настоящий инспектор и не приказал Савину отпустить пленника. Любимой присказкой у Савина была такая: мазни меня в рожу! Я покажу им, мазни меня в рожу, мол. И что такое?