Весной в половодье
Шрифт:
Аи-эй, гора высокая Жигули,
Бурить тебя будем, бурить.
Нефти надо много пятилетке:
Море бензина, реки мазута!
Ибрагим добудет много нефти,
Ай-эй, много нефти...
А дальше не помню. Очень длинная песня.
Савушкин наступил на белевший под ногами камешек и вдавил его в песок.
— Ты, Леня, кем же собираешься быть? Или еще не думал об этом?
— Как же, думаю. Вот даже сегодня думал... Когда геологом хочется быть, как отец, а когда еще кем-нибудь...
Леня смутился и умолк.
— Мне хочется много-много знать, — задумчиво проговорил он и, опять помолчав, добавил еле слышно, одним дыханием: — Про всю жизнь. И во всем быть таким, как Ленин и Сталин.
Иван Савельевич прижал голову мальчика к себе и ласково сказал:
— На каникулы приезжай в гости. Старушка моя, скажу тебе, будет куда как рада. У нас в колхозе знаменитые бахчи. Я тебя такими арбузами и дынями угощу, за уши не оттянешь!
Про себя он подумал: «Дружные всходы растут, надежные. Молоденький еще, а смотри-ка!.. Хороший паренек... Он мне как бы вроде внука...»
Вдруг Савушкин сказал:
— Леня, ну-ка, погляди на гору, на огонек. Он чего-то мигать начал... Верно?
Мальчик ничего не ответил.
— Ты чего, или не видишь, как огонек — миг-миг?.. будто знаки какие-то с горы дают...
— Подождите, — пробормотал Леня. — Точка... точка... точка... тире. Это «ж» значит. Тире... точка... точка...
Через минуту-другую он повернулся к Савушкину и весело закричал:
— Это с буровой нам сигналят! Там папка наверно. Он же знает, что азбукой Морзе я отлично владею... «Ждите завтра катер» — вот что передают с горы!
Глотнув воздух, мальчик закричал еще громче, прыгая и хлопая в ладоши:
— Завтра будем дома! Завтра будем дома!
Точно о чем-то вспомнив, он побежал к костру, выхватил из него длинную палку с огнем на конце. Потом, вернувшись к обрыву, он принялся размахивать палкой, как факелом, отвечая на сигналы с буровой вышки.
...Почти всю ночь Иван Савельевич просидел около Набокова. Андрей стонал и метался в жару, собирался куда-то бежать. Потом затихал, пять — десять минут лежал спокойно и снова начинал бредить. Иногда он жалобно просил:
— Спасите меня — замерзаю... совсем замерзаю... Савушкин укрывал его своим шубняком, сверху наваливал сена, а он все просил:
— Тулупом еще покройте. Руки у меня коченеют! Когда тракторист ненадолго затихал, Иван Савельевич вылезал из шалаша и, положив в костер хворосту, грелся. Костер горел у самого входа, но в шалаше от этого не было теплее.
На рассвете, сбросив к ногам шубняк, Андрей успокоился. Иван Савельевич осторожно поднял откинутую в сторону тяжелую горячую руку тракториста в старых мозолях и ссадинах, подержал ее в своей руке.
«Ну, братец, и перевернуло же тебя! — подумал он, вглядываясь в похудевшее лицо Набокова. — Ну, да это ничего. Молодой, поправишься».
От костра в шалаш падали багровые пятна света, то яркие, то тусклые, и лицо у Андрея становилось то зловеще красным, то пепельно-кирпичным, с большими черными провалами вместо глаз.
Савушкин разбудил Леню и шепотом сказал:
— Я часика два вздремну, а ты покарауль Андрея. И за костром последи. Помногу не клади сучков, топлива мало осталось. А если что — буди меня.
...Проснувшись, Иван Савельевич выглянул из шалаша и от удивления чуть не вскрикнул. Вокруг все было бело. Валил густой снег. Сырые хлопья засыпали всю поляну, облепили деревья и всё торопливо падали и падали, точно боялись, как бы не растаять, не долетев до земли... А спиной к шалашу неподвижно, как изваяние, сидел Леня, весь белый от снега. В ногах у него чернела круглая ямка, от которой пахло горьким дымом.
Савушкин на коленях подполз к потухшему костру и озябшими пальцами принялся ворошить сырой, холодный пепел. Он подолгу дул на каждый теплый уголек, но все его старания были напрасны.
— Нет, не разгораются, — вздохнул он и, помолчав, повторил: — Не разгораются.
Мальчик медленно поднял посиневшее лицо, посмотрел по сторонам и, ничего не понимая, стал протирать кулаком глаза. С рукавов куртки и малахая обледеневшими корочками отваливался снег и падал на землю, в рыхлую белую пелену...
Часов в десять утра снег перестал падать, полил дождь. Иван Савельевич, уже третий раз ходивший смотреть, не показался ли на Волге катер, вернулся совершенно мокрый. Его шубняк так размяк под дождем, что, казалось, вот сейчас весь разлезется.
— Не будет сегодня катера, — тяжело сказал он. — Опасно в такой лед. В порошок сотрет.
Набоков приподнял голову и, посмотрев в блестевшее от мелких дождинок лицо Ивана Савельевича, тихо промолвил:
— Полушубок у вас... Меня ругали, — сами тоже не бережетесь.
Савушкин присел рядом с трактористом.
— Ожил, Андрей? — спросил он, вытирая о штаны мокрые красные руки.
— Отпустила, проклятая!
— Ну и хорошо. Главное, ты ей не поддавайся. Есть хочешь?
Андрей покачал головой.
— Это ты брось! Пища, скажу тебе, как лекарство... Давайте-ка завтракать. Обязательно колбасы попробуй, сыру. Консервы тоже вкусные — сазан в томате. Икра еще есть. Целый берестяной стакан. Это уж своя. Из щуки.
Леня сидел в углу шалаша, подобрав ноги, и чувствовал себя очень виноватым. Иван Савельевич искоса глянул на хмурого, притихшего мальчугана и потеплевшим голосом проговорил: