Весталка
Шрифт:
К вечеру ко мне явилась Валя, опять с кульком какой-то провизии, и уже с порога, возбужденно оглядываясь, заговорила:
— Ну, вот и славно! Лидка! Это я упросила начмеда, чтоб тебя сюда. Неудобно там, в палате. Бабы эти.. Все слушают. Суды-пересуды. Лидка, милая! Я все знаю.. Но подожди до завтра. Я нажала на все педали. Пенициллин ищут. А еще я одну старуху знаю, мама знает, травницу.. Она ее лечила. И хорошо лечила. Завтра приведу.. тихонько.. Скажу, что родственница. Старуха капризная. И, говорят, из мертвых поднимала. Держись, Лидка! Держись! Приведу.
— Где это все берешь? — указала глазами на яблоки, свежие помидоры (опять были в кульке, те, вчерашние, мы палатой съели).
Валя усмехалась уголком губ. Вот когда она стала красавица! Красивей, чем была! Раздалась в бедрах, пополнела приятной женской
256
полнотой. Щеки цвели тонким розовым, как на фарфоре. Над слегка припухшими ее губами, сделав их еще чувственнее, неотрывнее, глянула женская коричневая кайма. Это была женщина в самом первом своем цветении, и, несмотря на всю жалкую суть своего положения, боль и безысходность, я минуту-другую молча любовалась ею. Валя-красавица. Валя-вишня!
— Где все берешь.. Зачем? — повторила я.
— Бог да добрые люди! — засияла голубой плутовской улыбкой. — Виктор Павлович здесь! Поняла?! Он меня сюда и устроил. Пока.. что... Я только прибыла, приехала.. Ну, позвонила ему. Просто так. Не делай большие глаза.. Просто узнать.. А он, знаешь, на «ЗИСе» за мной прикатил. Все устроил. Ходит как за писаной торбой! Я ему — нет! Честно сказала: «Замужем!» И про это — тоже.. А он хоть бы что. Для меня, говорит, есть ты,
больше знать ничего не знаю! Каков? Я уж просто.. Ну, ладно, Лида, милая.. Держись. Думаю, он достанет все. Все лекарства. Связи — ого! А старуху приведу утром. Ну, побежала. Не куксись, Лидка. Поднимем..
Утром Валя принесла пенициллин — белые небольшие пузыречки, — и мне сделали первый укол. На операцию я все равно не соглашалась. Про себя решила: что ногу, что жизнь.. Пусть. А после обхода в палате вместе с Валей появилась сухая, сморщенная, дальше некуда, старуха. Лицо темное и напоминало какой-то сухофрукт. Так она мне показалась на первый взгляд. Приглядевшись, поняла — не старуха, а очень пожилая женщина с зоркими, колючими глазами. В глазах этих, несмотря на общее доброе выражение темного лица, таился волчий, собачий ли, кошачий — не понять — огонек, и, когда она, откинув простыню, стала ощупывать мою ногу — Валя стояла в дверях на страже, — мне показалось, щупают колючими, когтистыми лапами.
— Да-а, матушка-девка, неладно у тебя, неладно-о-о, — тянула она. — Эко чо изладили, нога-то бревно бревном. Жизни в ей капля.. Н-на-а.. Не
257
знаю, что присоветовать. Шибко запущенная рана-то. Раньше бы, раньше хоть на нядилю.. А? Жалко ногу-то, чай? Как не жалко. Нога ведь.. Молодая ты.. молодка-девка.
Замолчала. Забросила простыню. Окаменела рядом с кроватью. Закрыла глаза. Казалось, возле меня сидит мумия. Потом женщина-мумия открыла глаза. Жуткий блеск по-прежнему играл, плескался в них. Испытующе глядела на меня, так, что по мне побежал озноб, а нога заныла нестерпимой кромсающей болью.
— Ну, доверишься если, что никому ничо не скажешь, как хужее будет, попробую помогу. Может, и с ногой останешься. Только не ручаюсь я, как ручаться! Сама, девка-матушка, видишь. Антонов огонь — не шутка. А и то я тебе скажу — резать ногу мало помочи будет. Шибко у тебя плохая нога. Ох, доктора-лекаря. Ничо-то вы, ничо не знаете, таких-то, как мы, за мышей считаете. Значит, так! Дам тебе траву, сбор из травы. Завари его. Вели вот хоть ей, — указала на Валю. — Вскипяти не больше минуты — сила у травы уйдет. И не настаивай, сразу процеди. Будет такое, как чай густой. Пей по треть стакана. Не больше. Три раза в день начиная с семи часов. Не больше, гляди.. Нельзя перву нядилю.. Втору нядилю по полустакана пей.. Строго. Толькё, девка, после двенадцати ночи не вздумай и утром-то до шести. После бесовского-то часу. Враз помереть можешь, а так пей, не бойся. Слабая ты, вот. Оператцию не соглашайся или как знаешь.. Если через две нядили улучшения не будет — и не я, и не Бог.. Там уж как знаешь.. Все.. Прощай, девка-матушка. Оздоравливай. Встанешь, Бог даст. Встанешь..
Через две недели с ноги спала опухоль, улеглась боль. Правда, нога была все еще синяя, будто не моя, но я чувствовала, как она оживает. Сама бинтовалась, приподнималась на кровати. Я и сегодня не знаю, что помогло: пенициллин — тогда необычайное всемогущее средство — или в самом деле трава, которую я пила как эликсир жизни. Отвар был сладко-горький, стран-ный на вид, вяжущий, от него пахло лесом и болотом. В сентябре научилась сидеть. В октябре встала, сперва с костылями. Осторожно приступая на ногу,
258
не верила — иду! Профессор Липский сказал, что это настоящее чудо! Диагноз был несомненный. Врачи прославляли пенициллин. Про траву я молчала, как было наказано.
К ноябрьским праздникам я оставила и костыли. Валя выводила меня за проходную, мы гуляли по улице, недалеко от госпиталя, заходили даже посидеть в парке. Осень была долгая, теплая. На тополях и березах еще и в ноябре кой-где висел желтый и красный лист. Долбились по старым деревьям дятлы. Синее пасмурное небо только грозилось теплым снежком. Как я радовалась, что хожу, что все обошлось, как благодарила-целовала Валю, вспоминала ту старуху, все хотела к ней пойти, да Валя отговаривала. «Не любит она, не надо.. Живет далеко, на загородной, у леса..» Радость заслонила на время все мои прошлые беды. Теперь я стала часто вспоминать свой дом. Ведь он был здесь, в этом городе, и не так далеко отсюда. Дом, где я родилась, мой дом. Мой? Нет отца, нет матери, нет моей комнаты, квартиры, мебели — ничего нет. Это было как идти на пустую могилу, на пепелище. Долго я не решалась, хотя режим госпиталя для меня благодаря Вале был совсем не в тягость. После праздников, не в силах больше отлеживаться в своей одиночке, я напросилась на работу, катала бинты, помогала в отделении сестрам, дежурила в палате, где лежала раньше, где женщины глядели на меня недобрыми глазами — давила зависть. Я понимала их: выскочила, уцелела, спаслась и даже с ногой! Ведь для них это было несбыточное, немыслимое счастье.
— Ох, везучая ты, Одинцова! — не таясь, завидовала Фиса. — Мне бы такую везучесть, я бы всем богам помолилась. Кому теперь с культяпками-то. Жить не хочу, — плакала злыми, холодными слезами.
— Опять за свое! — возражала Люба. — Надо же кому-то и выиграть, раз другие проиграли. И хорошо, что Лидушка с ногой. Что тебе, легче б стало еще одну безногую.. Э-эх, дуреха..
А Зоя, та, что была без рук и без ног, которую я теперь опекала особенно, кормила, мыла, причесывала, смеялась во все свои отличные,
259
свежие зубы.
— Ах, Лидка, как хорошо! Гляжу на тебя, радуюсь. Выскочила! А каркали: гангрена, гангрена.. Небось и меня вот там, на фронте, обкорнали ни к чему. Ну, ничо. Ни-че-во-о..
Накормив, напоив чаем или молоком, я укладывала ее поудобнее, укрывала одеялом. И тогда на меня с кровати смотрела на диво красивая русская баба — рыже-русая, круглощекая, курносая, с губами сочного малинового цвета, с голубыми ласковыми глазами. И вспоминала я другую такую же красавицу, Алю, из эшелона, убитую той, первой, бомбежкой. Судьба, что ли, метит красавиц? За что их так? Аля Платонова была даже покраше, моложе.