Весталка
Шрифт:
С лица Вали медленно сошел румянец. Оно сделалось бело-пятнистым. Она молчала, глядела на меня, как глядят на только что сошедшего с ума, на неожиданную, непредсказуемую дуру. Может быть, я была близка к этому определению. Конец войны. Ранение. И простая логика жизни.
— ...И ты.. это.. сказала ей?
— Сказала.
Валя отвернулась к синему темному стеклу.
— Боже мой, боже мой! — запричитала она. — Боже мой, какая глупость, глупость, глупость! Я так старалась. Столько просила. Унижалась! Уни-жа-лась. У-у... — Она едва сдерживала рыдание. Мне стало не по себе. Стало горько жаль ее. Себя. И в самом деле, что я за человек! Что за дура неблагодарная, непонятная, ведь обязана ей, может быть, жизнью, спасенной ногой. Я обняла ее. Валя и вправду плакала, рыдала редкими, злыми слезами, перемежая их бормотаньем: «Что опять ты наделала! Что ты наделала! Дура! Ненормальная! Хм.. Не-нормальна-я-а..»
В декабре я выздоровела, поправилась окончательно и подала рапорт о выписке в часть. И палата смотрела на меня как на сумасшедшую. Как-то стороной узнали, что меня предполагалось оставить. Жалели. Ругали. Хвалили, как хвалят отчаянных. А Валя то дулась, то плакала, то принималась обнимать и уговаривать. Я ждала только одного — писем оттуда, с Первого Белорусского фронта, из гвардейской зенитной дивизии.
264
Полевая почта 73176. Ждала. А писем не было. Не было и резолюции на моем рапорте. Марии Семеновне я, видимо, понравилась.
Перед Новым годом Валя пригласила меня встретить праздник у Виктора Павловича.
— По-че-му? — страшно удивилась я. — У Виктора Павловича?
Валя молчала, краснела, потом зло, по-школьному ответила одним словом:
— ПОТОМУ!
Я догадывалась, что Виктор Павлович по-прежнему благоволит Вале, по-прежнему опекает, снабжает и холит. Но как это было понять: беременная, замужняя женщина — муж на фронте — и какая-то странная, ни в какие рамки не укладывающаяся любовь, привязанность ли к пожилому, хромому, в общем, не противному, но и не красивому мужчине с выпуклыми глазами и осанкой средневекового барона. Ничего не поймешь в людях, в их чувствах. Запуталась. Живу, как видно, по другим, несвойственным большинству нормам-законам.. Или так живут они? Где правда? Кто прав? Я? Они? И чтобы не огорчать Валю, да и этого Виктора Павловича, согласилась, изобразила даже потом какое-то радостное удивление, нетерпение. О себе думала: надо быть уж совсем бесчувственной скотиной, никак не ответить на доброту, заботу, пусть через Валю, но все-таки. Виктор Павлович ведь и палату нашу баловал. Сколько доставалось нам этих его подарков, несвойственных в общем-то военной и госпитальной жизни, где раненых держали на строгой дисциплине, с этими заборами, проходной и суровыми приказами всевластной Марии Семеновны.
XXV
Иду на Новый год в гости к Виктору Павловичу. Новый год. 1945-й! Что, что принесет он мне? Может быть, это мой последний год. Может, убьют или опять ранят, искалечат. Не хочу о таком думать, а думается. Но
265
все-таки должна в этом году кончиться война, и возможно, что я уцелею, переживу ее.. Господи, хоть бы кончилась! Хоть бы кончилась.. А вдруг будет чудо: найдется отец и я выйду замуж, за Алешу.. Выйду замуж.. За Алешу и буду его жена — Стрельцова. Его стрельчиха.. Недаром он путал наши фамилии еще в тот первый наш разговор. Одинцова.. Стрельцова.. Так должно быть! Должно.. А от него уже месяцы — ничего. Ни письма, ни весточки. Правда, шло наступление.. Во время наступления, сама знаю, какие письма, какая почта? Это я утешаю себя. Нет писем от Алеши.. Нет. А я вот иду встречать Новый го д. Иду знакомыми улицами. Кузнечная, Первомайская, Луначарского... Знакомый, родной, а все-таки будто бы почужелый, отдалившийся от меня город. У высокой подковы магазина «Динамо» выхожу на улицу Ленина. Главная улица ярко освещена. Торопятся прохожие. Мягкая предновогодняя ночь. Луна и снежок. Голубые крупные плоские хлопья. К Новому году и природа как будто принаряжается: снежинки, елки, месяц, цветное небо, влажный ветер, пахнет жизнью и счастьем. Дико вспомнить: в такую ночь где-то грохочет война. На немецких открытках как часто я видела такую рождественскую ночь. Елки. Домики в снегах. Веселые будочники у железной дороги. И немецкий Дед Мороз, такой похожий на русского, добрый, смешной. Открытки оказывались в блиндажах, валялись возле убитых. И думалось: как так — вот вмерзший в снег, окоченелый до безличия бывший человек теперь уже как мерзлая земля. И эта цветная весточка.. Война и тут не дает спокойно жить, подсовывает свои картины. Иду мимо длинного желтоватого корпуса издательства «Уральский рабочий». В открытые форточки полуэтажа запах краски, щелканье типографских машин. Сколько раз проходила я здесь с отцом и с матерью. Бывало, помнится, и за ручку. Маленькая девочка. Лепилась к окнам, тянулась смотреть, как крутятся огромные рулоны, бежит бумажная полоса-дорога, машина отбрасывает свежие листы. Пахнет краской, новой газетой... Когда это было? И было ли? Было ли. Кино «МЮД» с блистающими на эстраде саксофонами, тромбонами музыкантов, с
266
певичками, поющими перед толпой, ждущей в фойе. Магазин «Рыба», где тычутся острыми носами в мутное стекло живые стерляди. Гастроном на углу Ленина и Толмачева — выпуклые пирамиды банок с красными глян-цевыми крабами, повторяется непонятное слово: «Снатка», «Снатка», «Снатка». Один раз пробовала эту «Снатку». Купила мать. Крабы пресно-сладко-соленые и будто с морской водой сластили на вкус. А стены из голубых банок! Сгущенное молоко! Штабеля шпрот. Стеклянные бочонки с красной, рубиновой икрой. Поленницы черно-коричневых колбас в инее желтой сухой соли. Металлические грудастые кассы. И машина-автомат, что кроит аккуратными пластами ветчину, пахучую, вкуснее не бывает, колбасу. Подумать только! Была ветчинно-рублена я колбаса! Ее часто покупал отец, а мама любила хорошие конфеты. «Мишка на Севере». Большие, благородные как бы конфеты, с белым медведем на льдине. Что это я так размечталась, развспоминалась! Есть хочу, наверное. Теперь, после выздоровления, все время хочу есть. Да и гастроном, вот он, на углу, теперь обычный карточный магазин, пустые витрины. Заходи не заходи. Война. И не сон ли это — вся прошлая довоенная жизнь? Как часто тревожит такая мысль. Было ли? Была ли даже эта вот улица, некогда вся во флагах, в цветах, в портретах. С улыбающимся Сталиным с девочкой на руках. С песнями братьев Покрасс. «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся советская земля!» — это поет мне моя память, мое детство, моя ничем не омраченная юность. Шла вот тут, стояла с папой у почтамта, на гранитных ступенях, бело-рыженькая, лохматая девочка, тянулась на носки — мала ростом. Росту мне вечно не хватало. Глядела на плывущее половодье знамен. Сияли мои детские глаза.
А вот идет мимо почтамта кругловатая, плотная женщина в новой шинели, с погонами старшины, в новой ушанке, новых хромовых сапогах, ремень с портупеей. (Опять старания Вали и Виктора Павловича.) Курносая женщина со светлой косой челкой. И эта женщина, ей даже словно как-то совестно называть себя девушкой, девочкой, видела столько крови,
267
столько смерти и сама еще, по инерции, что ли, иногда прихрамывает, — эта женщина — я. Я. Я..
А и этот суровый город сейчас все-таки новогодний. Кое-где тащат елку. Что так поздно? Принаряженные прохожие. Военные. Приходится козырять. Слышу даже дежурные поздравления: «С Новым годом, курносая!» (Терпеть не могу, когда так называют. Я, в общем, и не курносая, так, чуть-чуть нос вверх. А называют. И сама называю иногда.) «С Новым, сестренка!»
— «С Новым..» Квартира Виктора Павловича. Вот адрес. По Банковскому переулку.
Так оно словно и должно быть. Такие должны жить именно в Банковском. Здесь еще в тридцатые годы вырос четырехугольник, квадрига новых домов, которые тогда называли с почтением — благоустроенные! Новый тогда стиль архитектора Корбюзье (так называл его отец). Новые дома «городка чекистов», и еще какие-то «госпромураловские», «инорсовские», и вот по Банковскому переулку. С застекленными верандами, глухими балконами (тогда не было слова «лоджия»), с круглыми окнами-иллюминаторами лифтных шахт. О таких домах до войны ходили легенды, говорили: паровое отопление и будто бы круглосуточно горячая вода, холодная само собой, лей, залейся. А еще будто кафельные кухни, ванны с душем, комнатки для домработниц. В таких домах не густо жили инженеры, врачи, юристы, знаменитые актеры, баритон из оперы. Я знала эти дома, хотя никогда не бывала в них внутри. А отец мой их строил.
За войну дом по Банковскому пооблупился, несколько обнищал снаружи, вплоть до того, что где-то вверху, у крыши, торчала, коптила в небо железная труба «буржуйки». Но все-таки и при всем при том он, казалось, хранил достоинство былого недавнего времени, и я не без трепета (зачем это я здесь?) зашла во двор, свернула в левый от входа подъезд. Здесь, как подробно объясняла Валя, и жил Виктор Павлович. Здесь, в подъезде с лиф-том, пахло едой, духами, устойчивой прежней и мирной жизнью. Виктор Павлович жил на третьем, но лифт, должно быть, не работал, да я и не
268
поехала бы в нем — всегда боялась этих неприятных, грохочущих железных клеток. Потихоньку поднялась на этаж, нога еще давала себя знать на подъеме, и совсем уже оробела, когда нажала у обитой солидным дерматином двери кнопку звонка. Глухой перезвон. Шаркающие шаги. Дверь отворилась. На пороге во всю высоту сам Виктор Павлович с любезной притворностью. Выпученные глаза, кремовая рубашка с плойкой, черные брюки, белый передничек поверх них — видать, хлопотал на кухне.
— О-о! Лидочка! Дорогая.. Героиня! Вот так славно! Проходи, раздевайся, — гудел надо мной, помогал отстегнуть портупею, снять шинель.
была в форме — ведь ни платья, ничего другого штатского у меня попросту не было. Валино не подошло бы, да я и не стала б надевать. Виктор Павлович, кряхтя, подал мне мягкие, опушенные мехом туфли, и я поспешила снять сапоги, порадовалась, что в шелковых чулках, — тоже Валин подарок. Скольким я ей была обязана. Сама Валя, улыбающаяся, грузная, пунцовая, в крепдешиновом сером платье с белым воротничком и в таком же, как у Виктора Павловича, передничке поверх круглого живота, стояла в дверях гостиной, с улыбкой глядела. Не Валя — картина. Волосы по-гречески подняты на затылке кудрявым узлом, губы раскрыты, брови вразлет.