Весталка
Шрифт:
— Ну, проходи, проходи, — тоном хозяйки приглашала она. — Проходи, садись, отдыхай.
Я проследовала в комнату, большую, высокую, и обомлела от ковров, люстр, мебели красного дерева — все дорогое, добротное, добротнее не бывает, изысканное и роскошное. Робко села в упруго спружинившее кресло. Вот это гостиная! Громадная картина в золотом широком багете была на стене справа. Нагая женщина с жемчужным телом спала там, бесстыдно раскрытая меж атласных подушек и красных шелков. На черном пианино с замысловатой бронзой белые фарфоровые слоны, белые и черные женщины, изогнутые и манящие, как Сирены. Венера! Настоящая мраморная Венера снимала котурны-сандалии с изящно приподнятой ноги. Это была, конечно,
269
копия, но очень дорогая копия, и, глядя на нее, я силилась, не могла вспомнить, какая это Венера, нет, не Милосская, не то Книдская, не то еще какая. Изображение помнила по книгам отца. До войны у него были очень хорошие книги по архитектуре, скульптуре и там репродукции этих Венер. Статуя стояла на мраморном с бронзой столике-постаменте.
Конечно, я предполагала, что Виктор Павлович живет не бедно, но мне и в голову не приходило представить такую роскошь, — одних ковров только в этой комнате на полу, по стенам, на диване было штук пять, и ковров дорогих, огромных, не каких-нибудь вроде нашего узенького дрянного, что висел у родительской кровати, а помнился мне только тем, что время от времени в нем заводились клопы и мать уничтожала их во время генеральных уборок с великим отвращением на лице.
Может быть, здесь лежали, висели настоящие персидские ковры. В конце концов, я в них ничего не понимала. В открытую дверь слева виднелся угол празднично накрытого стола, оттуда пахло елкой, блестел хрусталь, сиял фарфор. Дальше через комнату была спальня, и опять вся в коврах, картинах с женщинами.
Мысли мои путались, как у провинциалки, вдруг оказавшейся во дворце, в пещере Али-Бабы. Как же война? Где ее дыхание тут? Или это была еще одна суть войны? Еще одна ее страшная несправедливость? Как мог обыкновенный бывший кладовщик, ну пусть теперь начхоз или начпрод, купить-накопить все это? Откуда? Может быть, все это у него по наследству, от прежней жизни! Но вещи, их новизна, яркость, изысканность тотчас отбрасывали мои оправдательные доводы, едва я переводила взгляд на какую-нибудь пепельницу или золоченую деву-светильник, пейзаж в резной раме, где чувствовалась рука неведомого, но великого мастера, — конечно, подлинник. Может быть, я даже сидела с раскрытым ртом, все может быть, пока в прихожей не раздался трезвон, появились новые гости. Мужчина-коротышка, лысый, тучный, мордастый, за ним другой, совсем непохожий, плоский, тощий, сухой, как палка, как жук-богомол, в сером, очень
270
достойном костюме, великолепном галстуке, штучных ботинках, две девицы, Нюра и Фрося, как представила их Валя, внесли запах пряных духов; Нюра
— рыже-гнедая большая кошка с сыплющими искры зелеными глазами, с косой до бедра, Фрося — без меры фигуристо выпуклая шатенка с круглым лицом, в прическе под куколку, с губами-бантом; последним — грузный сановный полковник, встреченный с особым почтением. Сопел, кашлял, солидно кряхтел, целовал Вале руку — было видно, передал Виктору Павловичу какой-то саквояжик. Отдуваясь, зашел в гостиную, и все словно сразу повытянулись, и меня так тянуло встать, едва удержалась. На меня полковник глянул явно с недоумением: что еще за маскарад, откуда? Но ничего не спросил, а подошел к Нюре, передал ей тоже какую-то коробочку, оказалось, подарок, кольцо, которое кошка тут же и надела, чмокнула полковника в щеку. Кукла Фрося завистливо покосилась: «Покажи!» Было затем недолгое томление. Гости слишком разные, но явились Валя и Виктор Павлович — приглашали за стол. И вот я уже за столом в теплой, уютной комнате под шелковой люстрой. На стене картина какого-то старого мастера. Фрукты, дичь, рыбы, фужеры с вином. Такие картины, даже рамы, мыслились только в музеях, в галереях... А тут на стене, над столом.
А на столе.. Не берусь даже описывать, что было на этом столе! Благоухали открытые консервы, дышали ароматом яблоки, колбасы, нарезанные и настроганные, желтел сыр, которого я не видела с начала войны. Ветчина, икра! Вот шпроты, которые я только что вспоминала, шла мимо бывшего гастронома. Золотые копченые рыбки, так связанные памятью с моим отцом. Он любил эти консервы, покупал часто. Горькое воспоминание — довоенные шпроты и едва освещенная огнями улица, которой я недавно шла, пустые витрины «карточного» гастронома. Почему-то по мне заходил дурной нервный мороз. Хотелось ткнуть, щипнуть себя. Полно? Не сплю ли? Вот сейчас пробужусь, и будет наша тяжелая женская палата, невыветриваемый запах крови, мочи, бинтов, стоны и плач, Зоя без рук и ног, оптимистка Люба-швея и Фиса, мечтающая доползти до
271
железнодорожного полотна. И я ущипнула себя, больно, за ту самую правую ногу. Нет! Все явь. Ничего не снится. Все настоящее. Этот стол. Закуски. Бутылки с винами. Картина с плодами и рыбами — все настоящее, подлинное, как эти шелковые разодетые девки. Как-то уж так получилось, что распределились за столом по явно составленному сценарию. Рядом со мной мужчина-коротышка с поросячьим профилем, надутый спесью, с другой стороны этот кощей с Фросей, Виктор Павлович с Валей в торце. На почетном месте, в возглавии стола, полковник с рыже-гнедой кошкой. Тут она сразу почувствовала себя главной, зыркала и фыркала, а может быть, со своей косой толще руки, зелеными глазами, прущим из яркого шелка бюстом была и самой красивой, затмевающей даже Валю. Виктор Павлович с Валей выглядели счастливой четой. Мой сосед слева деятельно откупоривал бутылки. Тут было все: водка, коньяк, которого я сроду не пробовала, вина.
— Ну-с! Всем налить! — командовал полковник. — Всем до дна! За уходящий! — Налил Нюре, себе, передал бутылку, воззрился на мои погоны.
— А вы, старшина, почему отстаете? Не с фронта? — это он спросил как-то особо, с намеком, скрытым презрением, маленьким любопытством и даже как будто с опасением. Кошка Нюра явно царапалась, прищурила на меня майской зелени шалые глаза.
— Это Лида, Егор Петрович, моя подруга, — смущаясь как будто за меня, — только что из госпиталя, — представила Валя.
— Фронтовичка... — уточнил он.
— Да, фронтовичка, — подтвердила я с каким-то если не вызовом, то упрямством. Перед высокими чинами я не робела.
— Н-ну.. — неопределенно сказал полковник. И еще раз посмотрел. Может быть, понял мой взгляд-ответ.
«Крыса тыловая, — про себя сказала я. — Хорохоришься тут. Герой». Выпили за год уходящий. Да, был он для меня страшный и все-таки милостивый. Уцелела. У-це-ле-ла? Вот сижу за новогодним столом, а могла бы.. От выпитой рюмки кипятком жгло в груди, в животе, голова тихо
272
кружилась. Чувствовала себя лишней за столом с этими противными мне, чужими-чужими, кроме Вали, людьми. Чувствовала — я здесь ни к чему, меня лишь терпят, а девки так просто в открытую презирают. Презирают мою гимнастерку, старшинские погоны, госпитальную стрижку. Я вносила чуждую ноту, дискомфорт в теплую спетую и спитую компанию. Была как ласточка, сдуру залетевшая в курятник. Почему-то я подумала, что все за столом похожи на каких-то домашних птиц. Вот петух — Виктор Павлович, индюк — полковник.. Или нет.. Все они напоминали еще каких-то собак, кто сенбернара, кто добермана, кто бульдога, и я, наверное, не исключение. Шавка, дрянь, дерьмо. Сижу тут. Обрадовалась.. Что мне было делать, скажите? Встать? Убежать? Бросить Валю, огорчить этого Виктора Павловича, людей, которые выхаживали меня? Испортить им праздник! Господи, да как сложна жизнь! Как все непросто... Нет, надо терпеть. Терпеть до конца.
Постепенно познакомились. Поняла, кто тут кто. Мой лысый мягкий сосед, мне он представился: «Вольдемар.. Вольдемар Захарович!» — заведующий какой-то огромной базой. «У меня — все!» — внушительно. И даже с подмигом. «Все!» — метнул носом на стол. Тощий Александр Иванович — Виктор Павлович звал его по-дружески то Саня, то Сано — директор ресторана «Ялта». Нюра-Фрося — его официантки, полковник — какой-то продовольственный начальник, очень большой, какой — не помню.
Перед самым Новым годом, минут за десять, он мигнул Виктору Павловичу, подшлепнул Нюру — знай наших, погоди, — потом оба, полковник и Виктор Павлович, пошли на кухню и тотчас вернулись — в руках серебряные ведерки со снегом, в снегу головки-горлышки. «Шампанское!» Полковник помахивал свободной рукой, с удальством, как бы мчал на тройке. Э-эх, ре-бята-а!