Вестники Митры
Шрифт:
— Хей! — Он поднял вверх обе руки, призывая варвара остановиться.
Гнедой едва не сбил его с ног, встав как вкопанный прямо перед ним, морда к морде, но, надо отдать должное Гури, он не двинулся с места. Только спустя несколько мгновений, когда убедился в том, что Конан остановил коня и согласен поговорить, поморщился и отошел на шаг в сторону.
— Что рожу кривишь? — весело спросил варвар, спрыгивая на землю.
Племянник Нассета запыхтел, но все же ответил:
— Твой гнедой мне ногу копытом отдавил.
— Только
— Что «только одну»?
— Будешь платить? — И Конан взялся за повод, как бы собираясь вскочить на коня и помчаться к Нассету.
— Буду! — злобно выплюнул Гури.
Он коротко свистнул, и из-за угла ближнего дома вышел высокий тощий парень. Он подошел, молча протянул хозяину большой дорожный мешок. Гури сунул внутрь толстую лапу и начал остервенело шарить в поисках кошеля. При этом он не забывал осыпать проклятиями Гана Табека, Эбеля, Илиану и Нассета, обвиняя их в воровстве, обмане, нахальстве, скудоумии… То есть он свалил на них половину собственных грехов, напрочь забыв о том, что только сейчас в них честно признавался. Не обругал он одного лишь варвара, и то потому, что тот стоял слишком близко…
— На! — Он впихнул набитый золотом кошель в руку Конана. — Ровно две сотни. Ограбил… Подчистую ограбил… Давай пчелу!
Конан вынул из кармана сафьяновую коробочку и, все так же усмехаясь, протянул ее Гури.
Оба одновременно раскрыли вместилища своих сокровищ. Конан — кошель, дабы пересчитать золотые, Гури — коробочку, дабы полюбоваться серебряной пчелой. Потом один пошел к своему гнедому коню, второй — к своей белой кобыле. Даже не посмотрев друг на друга на прощание, они разъехались в разные стороны, и каждый в душе был чрезвычайно доволен сделкой…
— И, конечно, каждый в душе был чрезвычайно доволен сделкой, — заявил Ши Шелам, когда Конан закончил рассказ.
— Конечно, — кивнул киммериец, уплетая за обе щеки ветчину со свежим душистым хлебом.
— Две сотни… — Ловкач покачал головой, — Неплохо, но…
— Что еще?
— Как быть с Нассетом? Ведь Гури вряд ли покупал у тебя пчелу для него. А нанимал-то нас он. Жаль мне моей доли…
— Не ной. Будет тебе твоя доля.
— Не могу поверить — неужели ты поделишься со мной?
Вместо ответа Конан запустил руку в дорожный мешок и вытащил оттуда еще один кошель — родной брат первого, который он получил от Гури.
— От-т-ткуда? — Ши выпучил глаза и осторожно потрогал туго набитый кошель.
— От Нассета.
— Как же? А? И Гури заплатил тебе, и Насеет?
— Ну да. Только Гури две сотни, а Насеет одну — за службу у Эбеля.
— О-о-о… Значит, теперь я получу свою треть не от сотни золотых, а от трех сотен?
— От пяти.
— Каких пяти? О чем ты, мой юный и отважный друг?
— Еще две мне заплатил Эбель.
— За что?
— За серебряную пчелу…
Ши Шелам надолго замолчал, переваривая сообщение киммерийца. В уме он прикидывал
— Значит, пчелы было две? — выдал он результат тяжких раздумий.
— Нет, три.
— О, Бел! Да говори же ты толком, Конан! — рассердился Ловкач.
— Проклятие! Я и сам толком не знаю, как все получилось! Первую серебряную пчелу я выкрал у Эбеля в первый же день службы. Ночью поехал к кхитайцу, что живет на окраине у южных ворот…
— Это тот, что считается лучшим золотых дел мастером?
— Он. Так вот, я хорошо заплатил ему, и к утру у меня в кармане лежала еще одна серебряная пчела. На следующую ночь я пришел к нему уже с той пчелой, которую делал он — теперь мне не надо было красть настоящую… И появилась третья. Потом я пришел снова…
— Зачем? — вопросил Ши Шелам, опять ничего не понимая. Во время рассказа Конана он загибал пальцы на левой руке, подсчитывая, сколько раз парень сходил к кхитайцу. Выходило, что три, а значит, пчел было четыре?
— Зачем… Зачем… — Тут варвар почему-то смешался и быстро заговорил о другом. — Ган Табек украл у пина серебряную пчелу из сафьяновой шкатулки — украл и удрал. Я догнал его, отобрал шкатулку с пчелой и продал ее Гури. Ну вот. А вторую я продал Нассету, и третью — самому Эбелю. Все просто, что тут непонятного?
— Есть кое-что… — задумчиво произнес Ловкач. — Вряд ли ты подумал об этом, варвар, но у кого же из них теперь настоящая серебряная пчела?
— Кром! — рыкнул Конан. — Ты любопытен, крысеныш! Ешь мясо и ложись спать — только на пол. Нынче я останусь ночевать в твоей халупе.
— О, конечно, конечно…
Ши Шелам вздохнул и, поняв, что из Конана уже ничего не вытянуть, сунул в рот последний кусок ветчины, бросил на пол халат и улегся на него. Гостю он предоставлял в полное распоряжение узкий, зато длинный деревянный топчан.
Отнюдь не жесткий и холодный пол не давал ему заснуть — одна мысль мучила Ши беспрестанно: почему все же варвар смутился? Сколько он его знал, тот вовсе не был склонен к такого рода чувствам. Самоуверенный, как всякий юнец, обыкновенно он вовсе не замечал своих промахов или даже представлял их Ловкачу как хитроумную проделку, а если приятель разоблачал его, гневался и грозил ему страшными карами. Отчего ж теперь он прятал глаза и отворачивался?
— Конан… — тихо позвал Ши, когда свеча уже догорела и ночь вошла в маленькое грязное оконце.
— Ну?
— А мне тут как-то снилась война в Аквилонии. Кровь, крики, стоны — ох и весело. А тебе?
— А мне ничего, — буркнул варвар.
— А в позапрошлый раз мне снились…
— Кром! Спи, крысеныш, не то я выкину тебя на улицу!
Ши Шелам закрыл глаза и, сладострастно подсчитывая свою долю от пяти сотен золотых, постепенно погрузился в глубокий, очень приятный и долгий сон…