Вестники несчастья (сборник)
Шрифт:
— А вы сами-то понимаете, что он имел в виду?
— Нет. — Но глаза ее расширились и потемнели от догадки. — Впрочем, я уверена, что он вовсе не имел в виду убийство своего брата.
— Есть еще один вопрос, который требует ответа, — сказал я. — Мне крайне не хочется задавать его вам сейчас.
Она подняла хрупкие плечи. — Спрашивайте. Если смогу — отвечу.
— Мне сказали, что ваш муж убил своего отца. Умышленно утопил его в ванне. Вы слышали об этом?
— Да, слышала.
— От Карла?
— Не от него, нет.
— А вы верите этому?
Она
— Вы так и не ответили на мой вопрос.
— Ответила бы, если бы могла. Я попыталась объяснить, почему не могу. Обстоятельства были такие подозрительные и ужасные. — Воспоминания о них, какими бы они ни были, изменили ее выражение лица — оно словно застыло от холода.
— Кто сообщил вам об этом так называемом признании?
— Шериф Остервельт. Тогда я считала, что он лжет по причинам, мне неизвестным. Возможно, я пыталась найти разумное объяснение просто оттого, что не могла смотреть правде в глаза — не знаю.
До того, как она пустилась излагать свои дальнейшие сомнения, я сказал:
— Какие у него могли быть причины лгать вам?
— Могу назвать одну. Не очень скромно об этом говорить, но он уже долгое время интересуется мной. Он всегда околачивался на ранчо, — теоретически, чтобы повидаться с сенатором, но выискивал поводы поговорить со мной. Я знала, чего он добивается, он такой же тонкий стратег, как старая свинья. В тот день, когда мы отвезли Карла в лечебницу, Остервельт очень недвусмысленно заявил об этом, и очень грязно. — Она на секунду закрыла глаза. На веках и висках у нее выступила легкая испарина. — Так мерзко, что боюсь, не смогу об этом рассказать.
— Общую идею я уловил.
Однако она продолжала свой рассказ, войдя в транс воспоминаний, которые, казалось, отрицали время и место: — Он должен был в то утро отвезти Карла на машине в больницу, и я, конечно, хотела поехать с ними. Я хотела быть вместе с Карлом до той самой последней минуты, когда за ним закроются двери. Вы не знаете, что ощущает женщина, когда от нее вот так забирают мужа, возможно, навсегда. Я боялась, что навсегда. В течение всей поездки Карл не сказал ни слова. До этого он целыми днями говорил без остановки — обо всем на свете: о своих планах относительно ранчо, нашей совместной жизни, философии, социальной справедливости, а также о братстве людей. Вдруг все оборвалось. Все. Он сидел в машине между мной и шерифом, неподвижный, словно мертвец.
Он даже не поцеловал меня на прощание у двери приемного отделения. Я никогда не забуду, что он сделал вместо этого. Возле ступенек росло маленькое дерево. Карл сорвал листочек, зажал его в руке и взял с собой в больницу.
Я не стала заходить туда. Не могла заставить себя в тот день, хотя потом часто бывала там. Я ждала снаружи, в машине шерифа. Помнится, я не могла отвязаться от мысли, что это — предел, что со мной никогда уже не произойдет ничего худшего. Я ошибалась.
На обратной дороге Остервельт повел себя так, словно я ему принадлежала. Я его ничем не поощряла, ни тогда, ни когда-либо раньше. В общем, я высказала ему все, что о нем думаю.
Тогда он стал невыносим. Он сказал мне, чтобы я думала, о чем говорю. Что Карл сознался в убийстве отца, и он, Остервельт, единственный, кто об этом знает. Он не станет болтать, если я буду добра с ним. В противном случае не миновать судебного процесса, так он сказал. Даже если Карла оправдают, дело получит такую огласку, от которой люди не в состоянии оправиться. — Ее голос в отчаянии понизился. — Огласку, подобную той, которую мы должны пережить теперь.
Милдред оглянулась, обозревая зеленый ландшафт, словно это была пустыня.
— Я не поддалась. Но я боялась отказать ему со всей решительностью, которую он заслуживал. Я отделалась от него неопределенным обещанием, что когда-нибудь в будущем мы сможем прийти к соглашению. Разумеется, обещание я не сдержала и никогда не сдержу. — Она произнесла эти слова вполне спокойно, однако плечи ее задрожали. Краешек уха, который я разглядел между шелковистыми прядками волос, покраснел либо от стыда, либо от гнева. — Этот мерзкий старик не простил мне. Последние шесть месяцев я прожила в страхе, что он возбудит дело против Карла — вытащит его и привлечет к суду.
— И тем не менее, он этого не сделал, — сказал я, — значит, признание Карла было ложным. Скажите-ка мне вот что — могло ли это произойти так, как утверждает Остервельт? Я хочу спросить, у вашего мужа была такая возможность?
— Боюсь, что да. После ссоры с отцом он большую часть ночи бродил по дому. Я не могла заставить его прилечь.
— Вы спрашивали его об этом потом?
— В больнице? Нет, не спрашивала. Меня предупредили, чтобы я не заговаривала на опасные темы. Да и сама я была рада не ворошить прошлого. Если это было правдой, то я чувствовала, что лучше не знать, чем знать. Существуют границы знания, переступив которые человек может сломаться.
Она содрогнулась от холодка воспоминаний.
Неожиданно входная дверь оранжереи распахнулась. Спиной вперед вышел Кармайкл, наклонившийся над ручками прикрытых носилок. Под покрывалом угадывались очертания мертвого тела. С другого края носилки поддерживал заместитель следователя. Они неуклюже двинулись по вымощенной плитами дорожке к черному крытому грузовику. На фоне бескрайней долины и гор, возвышающихся на солнце, словно памятники, те двое, что несли носилки, и тот, кто на них лежал, казались в равной мере маленькими и случайными. Живые задвинули мертвого в грузовик и захлопнули двойные двери. От их стука Милдред подскочила.