Вестники несчастья (сборник)
Шрифт:
— Кто там?
— Арчер. Мы с вами разговаривали сегодня утром на ранчо Холлмана.
Она с осторожностью приоткрыла дверь и высунула голову. — Что вам угодно?
— Марта у вас?
— Разумеется. Я уложила ее спать в своей комнате. Похоже, ей придется ночевать у меня.
— К вам кто-нибудь приходил?
— Заглядывала мать ребенка. Много времени на нас не потратила, могу вас сказать. У миссис Холлман на уме дела поважнее, чем ее маленькая дочь-сирота. Да вы не слушайте меня, а то как заведусь — всю ночь простоите на ступеньках. — Она вопросительно посмотрела на Роуз Париш. Чтобы ее не дай Бог не сочли навязчивой, миссис
— Это мисс Париш из психиатрической клиники.
— Приятно с вами познакомиться. Да вы заходите, если не торопитесь. Только попрошу вести себя по возможности тихо. Марта еще не заснула. Бедный ребенок весь взвинчен.
Дверь вела прямо в переднюю комнату. Помещение оказалось маленьким и опрятным. Лоскутные коврики на полу и вязаный шерстяной платок на диване придавали ей уют. Висящие на оштукатуренных стенах девизы, выполненные вышивкой, гармонировали с характером пожилой женщины. На ручке кресла лежало незавершенное вязание с воткнутыми в него спицами. Она сняла рукоделие и убрала в ящик шкафа, словно пряча следы преступной оплошности в своем домашнем хозяйстве.
— Присаживайтесь, если найдете место. Вы сказали, что работаете в больнице? Когда-то мне предлагали там место, но я всегда предпочитала работать частным образом.
Роуз Париш села рядом со мной на диван. — Вы медсестра, миссис Хатчинсон?
— Медсестра? Я поступила на курсы, где готовили медсестер, но так и не закончила. Хатчинсон не хотел ждать. А вы, наверное, медсестра, мисс?
— Я — общественный психиатр. Поэтому, думаю, вроде медсестры. Карл Холлман был моим пациентом.
— Вы хотели расспросить меня о нем? Я угадала? Говорю вам, стыд и срам, что произошло с мальчиком. Он был просто идеальным ребенком. Но там, в том доме, он стал меняться прямо на глазах. Я видела, как в нем начинает проявляться беда его матери, но никто из них пальцем не пошевелил, пока не оказалось слишком поздно.
— Вы знали его мать? — спросил я.
— Знала ли я ее? Я ухаживала за ней более года. Исполняла все ее прихоти, днем и ночью. Так что могу сказать, что знала. Она была самая грустная женщина, какую я встречала, особенно под конец. Вбила себе в голову, что никто ее не любит и никогда не любил. Муж не любил, дети не любили, даже ее бедные умершие родители не любили. А когда Карл уехал учиться, стало еще хуже. Он всегда был для нее любимым дитя, и без него она жизни не мыслила. Когда же он уехал, она стала вести себя так, словно у нее ничего в жизни не осталось, кроме тех таблеток, которые она принимала.
— Каких таблеток? — спросила Роуз. — Барбитураты?
— Эти или любые другие, которые ей удавалось раздобыть. Многие годы она держалась на таблетках. Думаю, она перебывала у всех врачей города, старых и новых, пока не остановилась на д-ре Грантленде. Не мне судить врача, но в то время я считала, что таблетки, прописанные д-ром Грантлендом, главная причина ее беды. Однажды, ближе к концу, я набралась храбрости и сказала ему об этом. Он ответил, что старается ограничить ее дозу, однако без них миссис Холлман будет хуже.
— Сомневаюсь, — сказала Роуз Париш. — Ему следовало бы определить ее в лечебницу; он мог спасти ей жизнь.
— Этот вопрос возникал когда-нибудь, миссис Хатчинсон?
— Между нею и мной возникал, когда доктор впервые направил меня присматривать за ней. Я была вынуждена как-то ее приструнить. Она была несчастной, избалованной женщиной, которая
Вспомнив перенесенную обиду, миссис Хатчинсон тяжело задышала и взглянула на стену над креслом. Там висел вышитый девиз, призывающий к христианскому милосердию, который заметно ее успокоил. Она продолжила:
— Не хочу сказать, что миссис Холлман все время была в таком настроении, на нее накатывало, когда кончалось снотворное. В остальное время она была вполне послушной пациенткой. У меня бывали больные похуже. Какая жалость, что с ней так все произошло. И не только с ней. Вы, молодежь, не читаете Библии, я знаю. В Писании есть одна строчка, которая звучит у меня в голове весь день после той утренней трагедии. «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина.»
— Прямо по Фрейду, — вполголоса сказала Роуз Париш знающим тоном.
Я подумал, что она поставила телегу перед лошадью, но не стал спорить. Слова из Ветхого Завета отдавались эхом в моем сознании. Я поспешил от них отделаться и вернул миссис Хатчинсон к прерванному разговору.
— Странно, что миссис Холлман разрешалось иметь оружие.
— На ранчо у всех женщин есть оружие, во всяком случае, раньше так было. Это наследие прошлого, когда в западных штатах шлялось множество бродяг и беглых преступников. Миссис Холлман когда-то рассказывала мне, что револьвер прислал ей отец с далекой родины — он любил путешествовать. Револьвер был для нее предметом гордости, как драгоценное украшение для других женщин. Он казался безделушкой — маленький, с коротким дулом, а рукоятка разукрашена перламутром филигранной работы. Она часто и подолгу чистила и натирала его до блеска. Помню, как она расстроилась, когда сенатор попытался отобрать револьвер.
— Удивляюсь, что он этого не сделал, — сказала Роуз Париш. — У нас в закрытых отделениях не позволяется держать даже пилки для ногтей или бутылки.
— Это мне известно, и я сказала сенатору, что револьвер в руках миссис Холлман — штука опасная. Иногда его трудно было понять. Он никак не мог признать, что у нее с головой не все в порядке. Позже он точно так же воспринял состояние сына. Он считал, что их недуги выдуманные, что они только и хотят привлечь к себе внимание. Он позволял ей держать в комнате этот револьвер и коробку с патронами вплоть до самой ее смерти. Впору подумать, — добавила она со внезапным озарением, свойственным старым людям, — впору подумать, что он хотел, чтобы она причинила себе вред. Или кто-нибудь другой.
— Кто-нибудь другой? — переспросил я.
Миссис Хатчинсон покраснела и опустила глаза. — Я ничего не имела в виду. Всего лишь болтаю с вами.
— Вы сказали, что револьвер находился у миссис Холлман вплоть до дня ее смерти. Вы в этом уверены?
— Я так сказала? Я вовсе не это хотела сказать.
Наступила тишина, в которой слышалось ее дыхание.
— А что тогда?
— Я не пыталась установить точное время. Я говорила вообще.
— Так был у нее револьвер в день смерти?