Весы
Шрифт:
– Как же я могу не интересоваться людьми? Мне это кажется просто невероятным.
– Наверное, я неточно выразилась, – в ее голосе было колебание. – Ты руководишь целым учреждением. Ты способен быстро и точно оценить, кто чего стоит, это для тебя не проблема. Но тебя интересуют только деловые и творческие качества людей, а не человек вообще. Вообще ты интересуешься только собой.
– Но ведь так поступают только эгоисты? – я начинал раздражаться.
– Нет, почему же? Эгоизм здесь ни при чем. Ведь ты даже не честолюбив, не говоря уже о самоуверенности или самомнении.
С каждой рюмкой Лидия становилась все увереннее в себе, все живее. Последние искорки страха исчезли в ее глазах.
После обеда она направилась в спальню, немного неохотно, как мне показалось. Может быть, ей хотелось поговорить еще или выпить еще – например, кофе с рюмкой коньяка или ликера, как полагается в торжественных случаях. Но сама она инициативы не проявила; наверное, в нашем доме не было такого обыкновения. Хотя рюмку ликера я выпил бы с удовольствием. Очевидно, после катастрофы у меня исчезли старые слабости и появились новые, например, вместо сигарет я пристрастился к сладостям, как это ни глупо выглядит. При виде шоколадной конфеты я просто дрожал. Но находил в себе силы не просить больше того, что мне предлагали. Сейчас я думаю, что напрасно подавлял свои желания. Ярко выраженные сигналы организма всегда указывают на некую важную потребность…
Прежде чем уйти отдыхать, Лидия сделала небольшой промах: она поцеловала меня. И я тут же понял, какой это запах так озадачил меня при нашей первой встрече. Конечно же, запах спиртного! Может быть, тогда она выпила для храбрости перед встречей. А может быть…
Но я не хотел об этом думать. Я ушел к себе в кабинет, сел на удобный мягкий стул перед большим столом. Методично перелистал свой заграничный паспорт. Я ездил в Грецию, вероятно в Афины, потому что в паспорте стоял пограничный штемпель афинского аэродрома. Это была моя вторая поездка за границу в текущем году. Из Афин я вылетел 11 мая и в тот же день был в Софии. Я проверил по календарю – 11 мая оказалось пятницей. Пятница. Это что-то значило. Я развернул так называемый эпикриз – документ, который вручают каждому пациенту при выходе из больницы. Там было указано, что я поступил с глубокой фрактурой тыльной части черепа 12 мая.
Что же получается? В пятницу я прилетел из Афин. В котором часу? Это легко проверить. Дома я не ночевал. Где же я был? Неизвестно. Но я чувствовал, что скоро узнаю эту тайну. Хоть где-то, да был же я с людьми или хотя бы с одним человеком, он-то мне и скажет. Потому что вряд ли это был случайный прохожий. В субботу я пошел в управление и был там до четырех часов, даже не обедал. Неизвестно почему, этот факт особенно озадачивал меня. Почему я не заехал утром домой? Или хотя бы не позвонил по телефону, если у меня были срочные дела в управлении. И какие могут быть срочные дела в субботу… Та память, которую я сохранил, подсказывала мне, что никакого важного и ответственного дела не сделаешь без помощников и специалистов, или, по меньшей мере, без секретарши или машинистки… Потом я поехал на стройку. Зачем? Может быть, просто из любопытства. Там тоже не работали в субботу, и кому бы я мог пожаловаться, если бы заметил неполадки. И потом, в выходной день, кто мог быть свидетелем того, что случилось со мной? И действительно ли все было так, как уверяли меня Топалов и моя жена…
Вереница странных и необъяснимых фактов, которые никоим образом нельзя связать воедино. Связующая нить все время ускользала от меня, и ничто не подсказывало, где ее искать.
Я стал перебирать другие документы и бумаги. В карманной записной книжке – одни имена и телефоны, но они мне ничего не говорили. Много времени ушло на фотографии. Два больших белых конверта были набиты снимками. При их виде у меня появилось странное и приятное чувство, что стоит только углубиться в них, память тут же полностью вернется ко мне. Но ничего подобного не произошло. Действительно, в отдельные минуты я как будто к чему-то прикасался, казалось, что вот-вот передо мной забрезжит свет… Но я снова погружался в темноту, которой до сих пор не ощущал и понятия не имел, как она непроглядна. Так было, например, над фотографией у Кельнского собора, сделанной поляроидом. Тот, кто снимал, постарался захватить в кадр часть собора, и ему удалось поймать только арку входа – весьма несимметричную, как мне показалось, будто ее строили разные мастера и в разное время. Но я сразу понял, что это именно Кельнский собор, а не Реймсский или Миланский. А те двое, что стояли рядом со мной и смотрели в объектив, кажется, были готовы заговорить. И я оторвал взгляд от снимка, испуганный и подавленный.
У меня оказалось немало заграничных фотографий, сделанных, наверное, во время служебных командировок. Рим, Лондон, Париж – их я узнал безошибочно. Бретань, Сан-Тропе сумел угадать. Но иные снимки весьма озадачили меня. Восточные базары; стремительные водопады; тропическая растительность… И ни проблеска памяти, ни намека на ощущение, что я побывал в этих местах. Я бы вообще не поверил, что когда-то видел все это своими глазами, не будь на фотографиях моей высокой, мрачноватой фигуры и моего лица, словно обреченного богом не знать того, что называется человеческой улыбкой.
Может быть, поэтому такое сильное впечатление произвела на меня единственная фотография, на которой я смеялся. Мы были сфотографированы вместе с Лидией почти в обнимку, такие счастливые, будто нам принадлежал весь мир. Господи, неужели это было на самом деле? Куда улетела эта радость, ни следа которой я сейчас не чувствовал? И как раз в эту минуту в кабинет без стука вошла Лидия.
– Что с тобой? – вздрогнула она.
– Ничего, дорогая, я просто перебирал фотографии. Какие-то мгновения она всматривалась в мое лицо; вот они, искорки страха, который мне уже знаком; быстро успокоилась, наверное, поверила мне.
– Хочешь перекусить?
– А что у нас есть?
– Много кой-чего. Есть сосиски, есть печенье, есть дыня.
– Хорошо, давай печенье, – обрадовался я. – чай?
– Есть и отличный чай, разных сортов. Целая коллекция. Но ты пьешь чай только по утрам.
– Ничего, можешь принести чаю.
Она повернулась к двери, но я позвал ее.
– Иди сюда, посмотри на эту фотографию. Лидия подошла, оперлась левой рукой на мое плечо и нагнулась к столу. Ее легкие волосы коснулись моей щеки.
– Когда сделана эта фотография?
– Не помню точно. Но не меньше пятнадцати лет назад.
– Господи, какие мы были молодые! И какие красивые!
Я хотел сказать «счастливые», но передумал. И он вышла из кабинета, ни о чем не догадавшись. Я ста. перебирать документы, которые обнаружил в маленьком железном сейфе. Диплом. Свидетельства о наг радах и премиях, все по архитектуре, денежные квитанции, сберегательная книжка, гарантийные квитанции Все эти бумажки – это был я и все-таки не я. На книжке оказалось около двух тысяч – весьма скромны! семейный капитал. Но за последние пять – шесть месяцев я не снимал никаких сумм.
Часам к семи я устал, пошел в холл и направился к окну. Горлица сидела в гнезде, не сдвинувшись ни на сантиметр. Маленький черный глазок все так же смотрел на меня. Кажется, она меня заметила, но не испугалась. Наверное, она и не боялась нас, раз устроила гнездо так близко возле окна.
– А что, Пинки лаял на нее?
– На кого ему лаять?
– На голубку.
– Пинки не кошка, – отозвалась Лидия. – Пинки был настоящим джентльменом и никогда не позволил бы себе лаять на даму.
– Он жив, – заметил я.