Ветер и вечность. Том 1. Предвещает погоню
Шрифт:
– Я его в постель отправил. А вот слуги оглохли, что ли?
– Нет, им просто не позвонили. Клаус попробовал, шнур оказался у него в руках.
– Монсеньор, – мяукнуло из-за двери, – с вами ничего дурного не произошло?
– Нет. Почему вы не позвонили, а закричали?
– Я… забыл про звонок, – голосишко дрожит, сейчас разревется. – Прошу… принять мои извинения… монсеньор.
– Хорошо, что забыл. Ложись и ничего не бойся. Попробуй… уток посчитать, мы скоро вернемся.
– Монсеньор, мне в самом деле лечь?
– Да, ложитесь. – Пальцы Валентина сжимаются на локте, тянут
– А я надеюсь, – Арно поднял шандал, – что мерзавец ничего совсем уж пакостного не натворил. Пройдусь-ка до лестницы, а ты отсюда приглядывай. Если что, позову.
«Если что» обнаружилось через два десятка шагов, перед поворотом к спальне Валентина, и оказалось почти незаметной в полумраке тонкой веревкой, натянутой поперек коридора на высоте пары ладоней. Свободный конец стелился вдоль плинтуса и скрывался за портьерами оконной ниши. Означать эта прелесть могла что угодно, и виконт, перешагнув веревку, дальше пошел боком, прижимаясь к стене. Предосторожность оказалась хоть и чрезмерной, но не лишенной смысла: в нише обнаружился массивный стул с прикрученным к нему охотничьим арбалетом, естественно, заряженным. Тот, кто в темноте задел бы веревку, получил бы болт либо в грудь, либо в спину. С пяти шагов.
В доме ничего не сгнило, что лишний раз доказывало: никто графа Укбана не уводил, и к нечисти он вылез сам, похоже, со страху. Караулившие пленных драгуны в один голос твердили, что бывший губернатор трясся чем дальше, тем больше, не забывая при этом грызться с Сильвестровым шпионом, загодя отрабатывавшим будущую речь в суде. Вечером он во всех подробностях расписал Укбану встречу с регентом, а ночью во дворе объявилась пегая кобыла, уснули караульные и проснулся граф Савиньяк, так что сон с мешком по большому счету оказался пророческим. И не по большому тоже, поскольку мысль сунуть в таковой не перестававшее верещать босое создание была верной. Угодив в темную тесноту, Укбан замолчал, то ли принялся грызть парусину, то ли уснул, живность засыпает и просыпается сразу.
Лионель выпил с малость оторопевшим Дювье по кружке подогретого вина и вернулся в свою комнатенку. Задним числом стало холодно и, что себе врать, страшно. Обычная смерть неизбежна и терпима, окрысение – омерзительно. Даже если душа, или что там составляет нашу суть, где-то и остается, впускать в свое тело крысу? Визжать теми же губами, которыми ты говорил и целовал? Запомниться таким? И было б из-за чего рисковать за день до Аконы… Ранка на груди, словно соглашаясь, откликнулась острой болью, и почти сразу же раздался стук. Сильный, настойчивый, но не солдатский. Вальдес, даже объявись он здесь, тоже заявлял о себе иначе.
Дверь Лионель распахнул сразу, не забыв отшагнуть в сторону, но опасаться было нечего.
– Доброй ночи, капитан Гастаки, – Савиньяк галантно протянул выходцу руку. – Прошу вас.
– Доброй ночи, –
– Могу я предложить вам хотя бы сесть?
– От меня не гниет, – согласилась мертвая дама, плюхаясь на мученически скрипнувший стул. – А вот тебе рассиживаться некогда! Ну где тебя столько времени носило?
– На войне. – Боль в груди от Зои, от кобылы, или это что-то другое? – Вы тоже воевали и должны меня понять.
– Я-то понимаю, а вот Арнольд… Обидели его, все обидели, а особенно эта змея, ее мамаша… Но девулю-то зачем счастья лишать? Она же слово дала, а тебя нет!
– Тогда почему вы меня раньше не нашли?
Уловка была простейшей, но капитан Гастаки попалась.
– Тебя не видно, – возопила она, – никого не видно! Слепо было, пока ты не зажег… Я увидела, и Арнольд увидел, но не пошел. Она не отпускает, а мне все равно, я – капитан Гастаки, я знаю, что такое любовь, но я была свободна… Слышишь, свободна! Я не позволила себя продать, но я не клялась…
– Капитан Гастаки, что за клятву вы имеете в виду?
– Капитан Гастаки, что вас тревожит…
– Капитан Гастаки, куда я могу опоздать…
Зоя отвечала. Зоя кричала и рычала, утирала невозможные в ее положении слезы и снова ударялась в крик. Из сбивчивых, путаных ответов Ли с грехом пополам уяснил, что его увидели, когда он схватился окровавленной рукой за то, что казалось уздечкой, иначе бы его не нашли, потому что кровь не та. Не своя и не отданная. Следующим более или менее понятным была тревога Зои за кого-то, кто собирался исполнить какую-то клятву, очень капитану Гастаки не нравящуюся. Похоже, речь шла о любви, вещи для дамы-выходца священной и важнейшей, а кто кого должен был любить, оставалось лишь догадываться, и Ли догадался.
– В чем поклялась Селина?
– Дурь! – от волнения капитан вскочила, громко топнул вечный сапог. – Дурь и блажь… В этих дворцах одни слезы, слезы и обман. Арнольд не понимает, он простой, он думает…
– Думает? – удивился Ли. – Капитан Арамона?
– Думает, что счастье возле трона, а счастье – это свобода и любовь. Он был свободен, это я задыхалась во дворце, я родилась в семье дожей, но я вырвалась, а он хочет… хочет нашу девулю… в эту клетку! Он не понимает и не поймет…
Все началось сначала, но продлилось недолго. Новый стук, крик Зои, сонные караульные и Свин на пороге.
– Ты звал меня, – возвестил он, – я услышал. И ты меня услышишь. Ты еще можешь получить свое, если поторопишься. Ты был хорошим унаром, но ты граф, этого мало. Я говорил, я повторю… Добудь короночку моей девочке, пока она сама не добыла, а то возьмет не то. Плохое возьмет, умница моя… Королей-шмаролей голозадых много, а мне нужно, чтоб и короночка, и уважение… Ты сможешь.
– Допустим. – Пригласишь войти, и конец комнате. Свин – не Зоя, от него гниет, а лишних слухов, да еще вблизи Аконы, Савиньяк не хотел. – Я вас понял, капитан Арамона, а теперь позвольте вас проводить, у вас был трудный день.