Ветер, кровь и серебро
Шрифт:
Её унесла чахотка — и это всё, что знала Кристина о смерти матери. Она плохо помнила день похорон, потому что ещё в детстве предпочла забыть его — для её детской души это было слишком больно, страшно и угнетающе. Она помнила лишь то, как они с отцом стояли над ещё не закрытым саркофагом в тёмном склепе, лорд Джеймс обнимал дочь дрожащими руками, пытаясь утешить и будучи неутешным сам, а она рыдала, рыдала, рыдала…
И даже спустя двадцать лет Кристине было нелегко это вспоминать. Но она только сейчас поняла, что леди Лилиан в момент смерти было всего двадцать девять… прямо как ей
Между тем уже приближался день зажинок — начало жатвы, которое в народе сопровождалось особыми обрядами. Кристине всегда интересно было наблюдать за ними, хотя сама она, конечно, участия в них не принимала. Зато Хельмут рассказывал, что его сестра с радостью разъезжала по окрестностям, срезая первые колосья, да и многие дворянки так делали, кажется… Кристина не делала — и без неё прекрасно справлялись. Иногда она просто приезжала к полям проследить, как продвигается дело.
Столько разных песен пелось в день зажинок, столько интересных действий совершалось: и опоясание первыми срезанными колосьями, сродни одному из черт обряда посвящения в рыцари, и хороводы вокруг первого снопа, наряженного лентами и цветами, и жертва Богу — первые колоски, которые обязательно относили в церкви. Незамужние девушки в день зажинок одевались в хоть и простые, но всё же красивые белые одежды, а замужние женщины покрывали головы красными платками, перевязывали косы лентами. Все они среди золотых колосьев и бутончиков синих васильков выглядели просто чудесно.
Иногда Кристине очень хотелось присоединиться к ним, но пока у неё не было такой возможности, и каждый раз зажинки проходили без неё.
В деревнях, наверное, праздники зажинок были ярче и веселее, как и в Шингстене, сохранившем множество древних традиций, но здесь, в окрестностях Нижнего города, в первый день всё и заканчивалось. С полей ещё нужно было до города дойти, поэтому женщины старались не задерживаться, и всё проходило достаточно быстро. И со следующего дня работы проходили уже без песен и танцев, без праздничных одежд: всё-таки жатва — тяжёлый труд.
В этом году она тоже собиралась посмотреть, как проходят зажинки, но её планам не суждено было исполниться.
В конце лиеписа, буквально за пару дней до начала жатвы, с севера внезапно пришло письмо. Увидев королевский герб на печати, Кристина задрожала и едва не выронила свиток. Она не получала писем от Генриха с тех пор, как он отплыл из Драффарии: видимо, в Фарелле у него не было возможности писать, или письма просто не доходили по тем или иным причинам. Кристина, в свою очередь, писала ему, но её письма отправлялись в никуда, и ответов на них она особо не ждала.
Она уже почти привыкла засыпать и просыпаться в одиночестве. С тем, что ей больше не нужно укладывать и будить сына, не нужно успокаивать его и петь ему колыбельные, свыкнуться было сложнее. Кристина очень переживала и за Джеймса, и за Анжелику, на руках которой оказалось сразу столько детей, и собиралась написать ей в ближайшее время. Поскорее бы это всё закончилось и она смогла бы забрать сына домой… Несмотря ни на что, она безумно скучала.
Кристине казалось, что после отъезда Генриха у неё всё повалилось из рук, но со временем всё пошло своим
Иногда становилось совсем тяжело, просто невыносимо, и даже присутствие Хельмута не помогало. Кристина хотела забыться, отвлечься, заполнить пустоту вокруг себя, хотела думать, что ничего не произошло, что жизнь идёт как обычно — и так будет всегда. И тут же понимала, что не будет всё так, как раньше, по крайней мере ещё несколько лун. И бесполезно это отрицать.
Даже уверенности в военном успехе у неё не было — а вдруг без Генриха не удастся отбить штурм и избавиться от возможной осады? Кристина искренне надеялась, что он скоро вернётся, но… Отсутствие вестей пугало. Неужели в Фарелле дела идут настолько плохо, что у него нет времени, чтобы написать ей?
Почти все мысли невольно возвращали её к Генриху, и она не знала, что с этим делать. Она хотела и не хотела свыкаться к окружающей пустотой. Вдруг со временем одиночество станет обыденностью, а когда Генрих вернётся, ей снова придётся привыкать к его присутствую, как в первые дни брака… Тогда от мысли, что они теперь живут вместе, в одном замке, ей становилось несколько неудобно. То, что они делили постель, ей казалось чем-то странным и неловким. Она боялась, что после такой близости очень быстро надоест ему.
К тому же то время для Кристины было нелёгким: она плакала чаще, чем улыбалась, а болезненные воспоминания постоянно разрывали её изнутри, выворачивая наизнанку душу и не отпуская даже ночами. Она нуждалась в поддержке, ей хотелось, чтобы её выслушали, дали совет или просто молча посидели с ней. Генрих делал всё это даже чаще и больше, чем она просила, и пугало то, что ему это всё могло быть в тягость. И именно поэтому Кристина боялась надоесть.
Но ничего подобного не произошло, и сейчас, когда его не было рядом, когда рядом он окажется явно нескоро, она корила себя за те мысли. Она понимала, что если люди действительно любят друг друга, если они нужны друг другу по-настоящему, то они вряд ли могут друг другу надоесть.
А теперь между ними словно расстелился непреодолимый океан пустоты, и они очутились на разных его берегах.
Именно поэтому письмо заставило её задрожать, заволноваться, а болезненное, щемящее предчувствие сдавило сердце. Кристина сжала свиток и бросилась в свою спальню, чтобы прочитать всё в уединении и спокойствии. Пока даже Хельмуту не сказала о письме. Сердце отчаянно стучало, когда она с трудом вскрыла его и быстро, невольно сминая тонкий пергамент, развернула свиток.
И поняла, что дурное предчувствие её не обмануло.
Хельмут заглянул в комнату и удручённо вздохнул. Кристина с самого утра сидела за небольшим столом, смотрела в пустоту, почти не мигая, иногда лишь делала маленькие глоточки из бокала с вином. На столе остывал нетронутый обед… или завтрак… Кажется, служанки что-то приносили ей, но она не прикасалась ни к чему, ни крошки не съела, и еда пропадала зря. Глаза её покраснели, плечи то и дело вздрагивали от рыданий, хотя слёз уже почти не было, а те, что были, вытекали редко.