Ветер над яром (сборник)
Шрифт:
Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим яром, стонет под ветром…
Почти не разговаривали и прислушивались, невольно прислушивались к каждому звуку, но ни шага, ни скрипа, ни шороха не было слышно. А потом, когда сигареты дотлели до самых губ, двинулись — все вместе, все, кто коротал эту предновогоднюю вьюжную ночь здесь, в пустом и гулком новом здании телецентра.
…Он лежал на полу, весь — и надраенные сапоги, и черный мундир, и перчатки, и монокль, и стек. Фуражка откатилась далеко в сторону. Плоский и темный, как бесформенный кусок грязи на янтарном паркете. Монокль все еще держался в глазу. Скрюченные пальцы
А ветер, предрассветный, неистовый ветер всех времен плакал и стонал над городом, и проваливался в теснины оврагов, и ломал ветви, и швырялся снегом, и нес хлопья света и тьмы туда, где громницею в руках покойника горела над миром, над Бабьим яром исполинская свеча телевышки…
Александр Кочетков
ЭФФЕКТ СТО ПЕРВОЙ ОБЕЗЪЯНЫ
Раз, два, три, много.
А можно так: один, два… шестьсот семнадцать… девяносто два квадрильона четыреста пятьдесят триллионов восемьсот восемь миллиардов шесть миллионов сто девятнадцать тысяч триста тридцать три… много.
Много — это уже иное качественное состояние.
Нет, лучше все-таки на живом примере.
В самом начале космического века на одном из богоспасаемых островов вблизи Америки проживало примерно две тысячи обезьян: макак, мартышек… Все они питались в основном местной картошкой — бататами, краденными с полей туземцев, за вороватыми четверорукими скрупулезно наблюдали натуралисты.
Все шло, точнее, скакало своим чередом по деревьям. Обезьяны совершали ударные набеги на поля, приноровившись выкапывать бататы. И вот в ходе наблюдений выяснилось, что среди прочих обезьян есть одна гениальная. В потрясающем своем прозрении она постигла: чтобы земля не скрипела на зубах, добытый батат следует перед едой вымыть в реке. Правда, безраздельным достоянием автора оно оставалось недолго — сработало нечто вроде промышленного шпионажа: через три дня рецептом владела подружка хвостатого гения, через неделю — уже десяток.
Далее количество посвященных росло лавинообразно: двадцать, тридцать, полсотни, сто… ничего любопытного, но когда гастрономическим секретом смогла воспользоваться сто первая по счету обезьяна (кстати, рыжее такое и нахальное создание), произошло то, что не укладывалось ни в теории, ни в гипотезы, ни даже в ненаучные домыслы и обескуражило исследователей настолько, что впоследствии они дружно старались и не вспоминать об этом событии. Да, собственно, и никаких вещественных доказательств не осталось…
Вокзал.
Его здание напоминает старинный фолиант: та же въевшаяся в обложку пыль времен, те же загадочные письмена внутри. И поезда подобны страницам — одни листают поминутно, над другими засиживаются часами. А кому не приходилось попадать в переплет билетного зала?
Вокзал — это книга.
Пассажиры — уезжающие и прибывшие — неотличимы. Их соединяет нечто бесконечное — дорога, и в памяти остается вокзал как точка отсчета, как поворот или перелом, как шаги будущего, различаемые в метрономе колес.
Вокзал — это Книга Судеб.
И надо суметь отыскать в нем жизненные нити тех немногих, от которых зависит порой наша судьба. Быть может, стоит присмотреться к вот этой розовой девушке, по-кошачьи уместившейся
Пожалуй, больше всего подходит вон та редкостная парочка.
Он — лет тридцати, просто, но со вкусом одет, шкиперская бородка. По всему видно, что он из поколения приходящих, один из тех, кто поклоняется Его Непогрешимости Компьютеру. В правой руке этого длинного субъекта покачивался плоский чемоданчик с поблескивающими замками.
Спутница субъекта выглядела куда живописнее. Она была облачена в кроссовки, зеленые вельветовые джинсы, свитерок и оранжевую овчинную безрукавку с вышитыми гуцульскими топориками и елочками. Через плечо была перекинута холщовая сумка со спутавшейся бахромой, из сумки загадочно торчал лоснящийся угол японского кассетника чуть ли не последней модели. К этой женщине как бы прилипли лоскуты множества разных мод и традиций. Казалось, что в ней отразились слишком многие люди, прошедшие рядом, пока в конце концов она решилась ограничить свой мир десятком наиболее близких.
Эти двое ждали поезда налегке в отличие от прочих рабочих муравьев, поголовно озабоченных доставкой продуктов и туалетной бумаги из столицы в провинцию. Поезд запаздывал, толпа на платформе привычно выстраивалась в очередь.
— И как прикажешь трактовать сей факт в твоей системе координат? — с четко дозированной иронией поинтересовался мужчина. — А если он вообще не придет?
Его спутница обернулась с такой живостью, будто давно ждала этого вопроса:
— Теперь ты убедился, что нам помогает Космос? Мы сядем и сразу поедем. Я чувствую, все складывается отлично — сегодня мой день.
— И год твой, — добавил он, глядя вдоль рельсов в темноту, размешанную меж семафорными огнями.
— Почему только мой? Это наш год! Он благоприятствует всем, кто входит со мной в одну систему.
— Меня больше интересует, в чью систему входит этот машинист-бездельник. Двадцать минут назад должны были подать состав. Нас же затопчут эти мешочники. Это что, помощь Великого Космоса?
Она не успела ответить — на них упал свет далекого прожектора, сделав лица бесцветными и плоскими. Тепловоз в вокзальном гаме проплыл почти беззвучно, грузно и жарко. В вагонах распахивались двери и опускались площадки. Только в седьмом, к которому подошла странная парочка, обе двери оказались запертыми. Но наконец за пыльным стеклом тамбура заметалась фигура проводницы, загрохотало и заскрипело, чемоданы и сетки двинулись на приступ.
Дотошное изучение билетов под ручным фонарем, их конфискация в купе, лениво-одолжительная выдача постельного белья, вызывающего серые ассоциации с мышами и утренней росой, напоминали тщательно выверенный ритуал, переводящий житейское дело — поездку — в ряд неординарных событий.
В купе расположились еще двое пассажиров: престарелый гражданин со слезящимися глазами на коричневом морщинистом лице (смола на коре) и юное белокурое создание, не совсем удачно распорядившееся косметикой. Старик и девушка пока произносили только необходимые в таких случаях фразы. Они не вышли из роли и тогда, когда мужчина с бородкой попытался свой “дипломат” положить на багажную полку. Портфель вдруг щелкнул челюстью и распахнул красную пасть. Посыпались книги и брошюрки, какие-то тексты, отпечатанные на ротапринте. Зашелестели, разлетаясь, разрозненные листочки.