Ветер над яром (сборник)
Шрифт:
— Вот вам пример сбоя в системе. Номер двести семьдесят три тысячи шестьсот восемьдесят. Пострадали американцы, а не их потенциальный противник, кто бы он ни был. Закон компенсации в чистом виде…
Об исчезновении Скроча никто в Комитете пока не знал, его ожидали в Нью-Скопе через три дня. Но прилетела заплаканная Мэрилин в сопровождении Филипса. Скроч пошел ночью купаться и утонул в бухте. Нашли даже кое-что из его одежды. Тело найдено не было.
Неделю спустя в “Нью-Йорк тайме” появился анонс на первой полосе: журналист Крафт обещал начать серию репортажей о том, что в действительности произошло в Неваде. Никто в Комитете не связал это со Скрочем, тем более, что обещанный репортаж
Сточерз с женой старались не оставлять Мэрилин одну, но продолжалось это недолго — приехал один из сыновей Скроча и увез мать к себе. Когда, проводив Мэрилин, Сточерз появился на заседании Комитета, Льюин встретил его словами:
— Вы ничего не знаете, Джо! Это ужасно, ужасно! Скроч был в Шеррарде, когда там произошла эта трагедия!
Оказывается, Филипс знал обо всем с самого начала. Скроча пригласили в Шеррард в качестве эксперта по какой-то генетической проблеме, о которой Филипс не пожелал говорить. На базу Скроча доставили на армейском вертолете, и в ту же ночь над Шеррардом взорвалась бомба. Трагическая случайность, от которой никто не может быть застрахован…
— Жаль Скроча, — сказал Филипс. — Кстати, его не имели права привлекать экспертом. Вот так получается, когда секретность переходит определенный предел. Правая рука не знает, что делает левая…
Сточерзу очень не хватало Скроча. Не только как коллеги, но как друга. Он дал себе слово закончить работы по запирающему гену, но для этого нужны были время, оборудование, люди. Второе и третье у Сточерза было, не хватало времени.
Исследования Скроча продолжались в других лабораториях. Удалось доказать, что если извлечь запирающий ген из цепочки ДНК, молекула перестает существовать как потенциальный источник жизни. Некоторое время она остается такой же сложной, но потом — через пятнадцать — семнадцать часов — распадается на части, будто запирающий ген обладал странной химической особенностью, действовавшей на все связи в молекуле. В лаборатории Шевалье близ Парижа пытались хотя бы переместить ген в другую область двойной спирали. Из этого тоже ничего не получилось.
Два направления в науке, как показали системные исследования, в будущем могли стать важнейшими. Сами члены Комитета тоже в конце концов пришли к этому заключению.
Первое — доказательство того, что запирающий ген кодирует именно агрессивность. Результат неожиданный для генетиков, хотя мысль о том, что без агрессивности нет эволюции, была далеко не новой. Даже и не старой, а скорее древней. Эта заезженная в веках философская концепция не нравилась никому в Комитете. Но критерий “нравится — не нравится” в данном случае к делу не относился. Факт был подтвержден во многих лабораториях.
И второе перспективное направление — исследование возможности менять по своему усмотрению мировые постоянные: тяготения, Планка, тонкой структуры, даже скорость света. На первый взгляд, это выглядело химерой. Не для Льюина, конечно, который уже лет десять занимался теоретическими исследованиями по этой проблеме. Но чтобы убедить остальных членов Комитета, что именно работа над этой умозрительной задачей даст ключ к созданию будущего оружия, потребовалось немало времени. Семь месяцев.
Весной 2002 года анкетирование вступило в решающую фазу, а систематизация научных идей, блестяще проведенная экспертными группами, не подозревавшими об истинной цели своего анализа, практически завершилась. Только тогда члены Комитета решили, что оружием будущего, скорее всего, станет изменение мировых постоянных. Очень далекая перспектива — на сотню — другую лет, не раньше. Но совершенно необозримая по своим возможностям.
Льюин ликовал — его идея. Научная интуиция не подвела — это прекрасно. Прескотт, исчезнув на неделю, принес затем жуткий фантастический опус, в котором описал войну, где страны изменяют мировые постоянные на территории друг друга. И в космосе, конечно. В десятки раз увеличивают постоянную тяготения, и сила тяжести совершает то, что не под силу никаким ядерным бомбам. Все — в порошок. И никакого радиоактивного заражения. Уменьшение в десятки раз постоянной Планка. Изменяются размеры атомов, частоты излучения, мир становится попросту другим. Достаточно и секунды, чтобы в зоне поражения не осталось ничего не только живого, но хотя бы сколько-нибудь сложного по структуре. Сточерз был так подавлен нарисованной картиной, что предложил передать повесть Прескотта Филипсу с минимальными комментариями. Все и так было ясно.
Во время обсуждения решили этого не делать. Воспротивился Прескотт, заявив, что хочет написать и опубликовать роман-эпопею. Нечто вроде “Войны миров” Уэллса или “Основания” Азимова. Предупреждение человечеству.
— Ничего не выйдет, — сказал Льюин, перелистывая рукопись. — После того, как Филипс получит наш доклад, все это станет секретной тематикой. Вас манят лавры Картмилла с его “Новым оружием”? Разница в том, что это, — он поднял рукопись над головой, — просто не издадут.
Символическим жестом Льюин положил рукопись на решетку электрокамина.
— Рукописи не горят, — кисло усмехнулся Прескотт, — так написано в одном русском романе…
Льюин считал себя человеком не храбрым. Ни в жизни, ни в науке. Он даже с обществом “Ученые за мир” сотрудничал потому (и сам в это искренне верил!), что был трусом. Он боялся мучительной смерти от лучевой болезни, от холода ядерной зимы, от всего того, что даст война. В свое время он стал теоретиком потому, что панически боялся любой действующей установки. Ему казалось, что аппаратура вот-вот взорвется, даже если это был настольный осциллограф. Никто не подозревал об этом свойстве его характера.
Льюин заставлял себя забывать о страхе. О страхе перед авторитетами, например. Когда была создана единая теория элементарных частиц, Льюин заставил себя работать над еще более фантастической задачей: изменением мировых постоянных. Эксперименты здесь были очень хилыми, надежность их оставляла желать лучшего. Но теоретически Льюину удалось, комбинируя кварки разных цветов и запахов, построить модель эксперимента, при котором менялось значение постоянной тяготения.
Женился Льюин, как он считал, тоже из трусости. Клара была дизайнером, познакомились они на какой-то вечеринке. Льюина потянуло к ней — высокой и крепкой, привлекательной скорее в сексуальном плане, чем в эстетическом. Они начали встречаться, а потом оказалось, что Клара беременна. Льюин женился, чтобы избежать скандала. Родился Рей.
А потом… Этот ужас. Случай, конечно, но не докажешь. И ведь он действительно убил человека. Господи! Как он испугался тогда! Думал, что это грабитель. Почти полночь, темный переулок. И голос. До него не сразу дошло. Вместо того, чтобы поднять руки и не шевелиться — так советовали все, и даже полиция, — он схватил что-то тяжелое, оказавшееся под рукой, и запустил в темноту. Голос захлебнулся, а Льюин помчался прочь.
Утром он шел той же дорогой — хотел и боялся узнать, что произошло. В переулке никого не было, но, судя по всему, полиция уже поработала. На стене дома Льюин разглядел темные следы — кровь?! — а там, откуда он слышал голос, на асфальте мелом был нарисован силуэт. Оказывается, он швырнул в темноту стальным прутом. Точно такие — исковерканные, оставшиеся, видимо, от какого-то строительства, — валялись у стены…