Ветер над яром (сборник)
Шрифт:
— Ну, есть у меня две фермы, но я их почти в глаза не видел! Арендуют их у меня, овец там держат… А я овцу от барана не отличу!
Мельтце двумя руками поднял кружку и жадно хлебнул.
— Тогда зачем вы эту одежду носите? — невинно спросил Гюнтер.
— Зачем?! — Мельтце яростно расправил плечи, но тут же, словно внезапно чего-то испугавшись, сник, стушевался и отвел глаза в сторону.
— Зачем… Попробуй не носи…
Он опять, но уже безразлично, пригубил кружку.
— Один попытался не носить, — сумрачно продолжал он, — так на веревке закачался… И
“Лист номер двадцать три из другого дела”, — отметил про себя Гюнтер. Разговор начинал принимать любопытную окраску.
— У вас что здесь — рэкет процветает?
Мельтце невесело хмыкнул.
— При чем здесь вымогательство. Они… Впрочем, тоже вымогают. Но не деньги!
Он сдавил кружку с такой силой, что, казалось, она сейчас лопнет.
— Представь: является к тебе ночью при луне голая, смазливая, но у тебя от ее прихода мороз по коже, словно из могилы холодом веет. И никаких желаний к ней, только волосы на голове дыбом. Стоишь, клацаешь зубами, а она бросает тебе под ноги эти тряпки и ангельским голоском вещает: — “Мельтце, с завтрашнего дня ты пастух. Вот тебе одежда. Носи, не снимая”. И все. И со смехом улетает. А ты стоишь на ночном холоде, выбиваешь зубами дробь и благодаришь бога, что все кончилось. А потом одеваешь эту одежду на себя и носишь. И не снимаешь… Даже шляпу боишься снять.
Пока Мельтце говорил, чувствовалось, что на него находит успокоенность — отрешенная, подавленная покорность судьбе. Голос становился тише и глуше и под конец вообще стих. Руки опустили кружку из мертвого захвата и теперь только машинально ее оглаживали. Мельтце заглянул в кружку, шумно втянул воздух носом и неторопливо отхлебнул.
— Да… — неопределенно протянул Гюнтер. — А мне говорили, Таунд — благодатное местечко…
— Благодатное? — переспросил Мельтце. Он снова посмотрел в глаза Гюнтеру. — Было. Было благодатным. Даже более того — полгода назад его посетила божья благодать. По крайней мере так утверждал отец Герх. Иконы в церкви плакали, во время службы под куполом витали херувимы. А когда аптекарь Гонпалек стал насмехаться над чудесами в церкви, объясняя их лазерной техникой и психотропным воздействием, его так скрутило после анафемы отца Герха, что ни один врач не мог помочь. Только когда Гонпалек вознес богу покаянную молитву и на коленях поцеловал распятие в церкви, его отпустило. А потом… Потом божья благодать покинула город. И пришли эти…
С улицы послышался звук мотоциклетного мотора, и Мельтце осекся и замолчал, переведя взгляд на окно. Руки его снова судорожно вцепились в кружку.
Звук мотора нарастал, затем к нему присоединился второй, и, когда тарахтенье перешло в громоподобный треск, возле окна остановились два мотоцикла. Марки их определить было невозможно. Четверо “седоков” напоминали утреннюю встречу. В таких же-черных кожаных комбинезонах и полностью закрытых, как у астронавтов, шлемах.
Взревев напоследок, как мифические драконы перед кончиной, мотоциклы заглохли. Седоки неторопливо слезли с них и сняли шлемы. И Гюнтер с удивлением отметил, что вели мотоциклы девушки, а на задних сиденьях
— Черт их сюда несет… — неожиданно побледнев, пробормотал Мельтце, вскочил и лихорадочно зашарил по карманам. Бросив на стол смятую купюру, он с неожиданной для его грузного тела прытью выскочил из ресторанчика.
В окно было видно, как тень “дядюшки Мельтце” метнулась от дверей в противоположную сторону от мотоциклистов, но они не обратили на “пастуха” никакого внимания. Обыкновенные девушки и парни, ничем не отличающиеся от сверстников во всех городах Европы. Неясно, чем они могли так напугать местного “скотопромышленника”. Открытые молодые лица, чистые и светлые, со свойственным юности легким выражением собственной исключительности.
Они вошли в ресторанчик и сели за крайний столик. Все же небольшой нюанс, не сразу бросающийся в глаза, выделял эту компанию среди множества им подобных. По тому, как независимо держались девушки и как несколько скованно, на вторых ролях, вели себя парни, создавалось необычное впечатление, что верховодила среди них женская половина.
Подошла официантка и молча остановилась у их столика. Лицо ее было почему-то каменным, смотрела она поверх голов. Одна из девушек что-то сказала сидевшему рядом парню, и он повернулся к официантке.
— Махнем ночью с нами? — предложил он.
— Как вчера? — ровным голосом переспросила официантка.
— Угу.
— Опять голыми носиться на мотоциклах при луне, а потом вы сожжете на костре мое платье? — проговорила официантка.
— Не строй из себя святую непорочность, — брезгливо процедила одна из девиц.
Официантка посмотрела на нее холодным взглядом.
— Мое жалованье не позволяет мне выбрасывать столько денег на одежду.
Девица поморщилась и подтолкнула локтем парня. Тот с суетливой поспешностью достал из кармана несколько мятых бумажек и положил на стол.
— Ну, так как? — снова переспросила девица.
Официантка неторопливо, с достоинством взяла деньги, разгладила, пересчитала и, вернув одну банкноту, остальные спрятала в карманчик передника.
— Заказывать что-нибудь будете? — не меняя тона, спросила она.
За столом молчали, смотря на лежащую банкноту. Наконец девица взяла ее за уголок и, достав зажигалку, подожгла.
— Всем “драконью кровь”, — процедила она. — И тебе тоже.
Официантка ушла и через минуту вернулась, неся на подносе четыре высоких бокала с чем-то густо-черным, белесо дымящимся. Она расставила бокалы на столе и опустила в них соломинки.
Девица надменно вскинула брови и вопросительно посмотрела на официантку. Официантка спокойно встретила взгляд.
— Смотри, девочка… — зловеще протянула девица.
Официантка независимо дернула плечом и ушла.
“Похоже, в Таунде молодежь игре в политику предпочитает игру в мистику, — отметил про себя Гюнтер. — А если пристегнуть сюда тарабарщину “дядюшки Мельтце”, то и не только молодежь…” И тут он впервые подумал, что дело о похищении младенцев может быть напрямую связано с подобными “игрищами”. Иначе зачем охотнику рисовать меловые круги?