Ветер плодородия. Владивосток
Шрифт:
Сибирцев сказал, что бывал в Китае.
– А если бывал, так че опять пошел? Че там хорошего? Че не видел? Ты бы под китайцем пожил, узнал бы, какой китаец.
Оба брата уже слышали, что Муравьев подписал с маньчжурами договор и Амур утвержден за Россией, и не удивились.
– Конесно, хорошо, – вымолвил Чумбока, как о деле, которое и не могло решиться по-другому. Это, по сути дела, решено еще в 1854 году. Кажется, тут озабочены были чем-то другим, смотрели в будущее, а принадлежность России полагали делом давно решенным.
В двух котлах нагрели воды. В очагах
Алексей отдыхал. Дочь хозяина, очень хорошенькая, с темными волосами, с белым лицом, все время что-нибудь подавала на стол, старалась услужить и поэтому обращала на себя внимание. Показалась Алексею не хуже светских девиц, но не по годам задумчивой, грустной. Если с ней пытались заговорить, она слабо улыбалась и отходила в сторону. С женой Удоги, кажется, была дружна, вдвоем у очага они походили на сестер или подружек. Матросы пытались перемолвиться, но она уклонялась.
– У Анги большая сила, – сказал Чумбока, обращаясь к Сибирцеву и показывая на дочь Удоги. – Проси, чтобы помогла, и благополучно дойдешь. Она маленько в бубен бьет – тебе будет все хорошо. Лечить умеет. У-у!
– Что значит в бубен бьет?
– Шаман, – ответил Чумбока. – Молоденькая девка, а шаман! Че, еще такой девка не видал?
Чумбока сказал, что пошел бы проводничать, но нужно охранять дом и стойбище, маньчжуры грозятся мстить, дорогу сюда знают, могут прийти на прощание из верховьев, напасть и ограбить.
Удога долго объяснял, где и как надо плыть, чтобы быстрей добраться до перешейка, отделявшего заливное озеро Кизи от морской бухты Де-Кастри. Он вычертил для Сибирцева длинную карту.
На ночь оба офицера и пять нижних чинов легли вповалку на горячий кан – глиняную лежанку во всю длину стены, под которой шел дымоход. Семь лохматых русых голов виднелись из-под края огромного мехового одеяла. Казак, покуривая и поджав под себя ноги, долго еще сидел и разговаривал с Удогой. Потом и он разделся и разулся и залез под то же одеяло. Удога с семьей улегся на другой лежанке.
…Юная Анга лежала и думала про приезжих. Она много слыхала рассказов от отца и от Чумбоки про русских моряков. Это были новые люди. Они серьезные, спокойные, разговаривают тихо, не кричат. Казаков Анга видела много раз, а столько моряков впервые.
Анга приподнялась и подошла к очагу. Теперь все они, с русыми головами, крепко спят у них под одеялом, восемь русых голов в ряд из-под края нового семейного одеяла выставились. Как интересно отец про них рассказывал…
Утром Удога пошел на шлюпке с Сибирцевым. В этот день сделали самый большой переход. Заночевали в деревне, где Удоге все приходились родней. Здесь похолоднее, тепло весны еще не дошло, и население еще не уходило на летнюю рыбалку. Здесь опять путников хорошо встретили и угощали.
Удога выбрал в проводники молодого
– Не знаю, зачем Муравьев разрешил им здесь жить. Надо было их отсюда гнать.
– А почему у тебя дочь такая печальная? – спросил Сибирцев, прощаясь с Удогой.
Высокий косатый гольд вздохнул и покачал головой:
– Мне с девкой беда, замуж не идет.
– Почему?
– Сам не знаю. А маленькие ребятишки ей нравятся. – Гольд поскреб затылок под косой. – Она, понимаешь, болела и потом стала шаманкой. Может видеть то, что никто не видит. Может черта гонять, больной выздоровеет.
«Странно, – подумал Сибирцев, – такая хорошенькая, ей бы жить да жить, ведь шаманка – это знахарка, колдунья…»
Через несколько дней, войдя через протоку на шлюпке в заливное озеро Кизи, Сибирцев и матросы получили на военном посту лошадей и седла и через перешеек переправились к морскому берегу.
Шумела, и рушилась, и раскатывалась по огромному простору в галечниках и в песках высокая зеленая волна. Рассеивала свежие брызги. Пахнуло просторами моря, свежестью, водорослями. Весь берег в морской капусте, в раковинах, в морских звездах, в разных чудесах. В этот ясный день, в солнце, звон воды кажется праздничным, как колокольный.
На борту нового железного корвета у трапа встречал капитан. Темные бакенбарды провисают со щек пышными клочьями. Сильное лицо, свежее и молодое. Дорогой мой! Спаситель мой! Старый спутник и товарищ по скитаниям и по плену в Гонконге Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, спаситель Сибирцева. Стоял на коленях в лазарете на английском корабле над умирающим от холеры Алексеем и выходил его. А потом, в Петербурге, за городом, в деревянном особняке при заводе, рассказывал про него отцу и матери, отдыхая в глубоком кресле. Говорил много утешительного, слушали его родители со вниманием, был он скромен; про Алексея, оставшегося в Лондоне, чересчур не распространялся. Каждое слово его, как рассказывали потом, ловил присутствовавший там же Васенька Керженцев, родной брат Веры и Наташи, влюбленный в Алексея, как и его сестра. Как радостно им было видеть Пушкина! И как больно теперь вспоминать Алексею.
Да, это он, Александр Сергеевич, с его усами, переходящими в бакенбарды, и с повелительным взглядом!
– Здорово, кума!
– На базаре была! – встречаясь, кричали и обнимались матросы.
– Маслов! Ваше благородие. Ты произведен? Офицер?
Все горды, из рядовых, свой брат. Стал сначала унтером, а теперь офицером.
– Запевай, братцы, поздравительную!
– Собакин! А ты откуда взялся? Ты же ушел на «Америке»?
– А Сизов тоже произведен Евфимием Васильевичем. Только его тут нет.