Ветер с Итиля
Шрифт:
– А? Что? – Алатор завертел головой. – Чего это?
– Спят.
Вой мутненько взглянул на Степана, явно не понимая, кто спит и почему.
– Тархановы дети спят, – пояснил Белбородко, – умаялись.
– А… Это хорошо, что спят…
Он вынул из ножен меч и махнул, рассекая воздух. Хазары сидели железными истуканами, только лошадки под ними волновались.
В Алаторовых глазах вдруг нехорошо блеснуло понимание:
– Ить, умаялись, тати проклятущие.
Вой врезал по бокам битюга пятками и поскакал к сонным хазарам с явно нехорошими намерениями.
– Ты, ты… – только и успел крикнуть Степан.
Алатор добрался до хазар и принялся разделывать их как мясник.
– Спите, песье отродье, шоб вам сны хорошие привиделись, – орал опьяненный кровью Алатор, орудуя мечом. – А я подмогну, э-эх…
Если газонокосилку запустить в курятник, наверное, получится похожая картина. Во все стороны летели кровавые ошметки. Кони вставали на дыбы, дико ржали, шарахались… Вскоре все было кончено.
Алатор обернулся. Наверное, так же выглядел граф Дракула после буйного пиршества.
– Лепо ты их заколдовал!
«Дикие времена, дикие нравы, – печально подумал Степан, – и рубить их было совсем не обязательно, без моей помощи все равно бы не проснулись. А теперь и с моей помощью не проснутся. Посему – аминь».
Невдалеке протрубил рог. «Вот и архангелы по мою душу», – усмехнулся Степан, лихорадочно соображая, что делать, если снова навалятся копченые…
Белбородко привстал на стременах. У плеса виднелись закованные в брони конники. Рог вновь протрубил.
Подскакал Алатор:
– Ну, теперя мы с твоим колдовством всех порубаем.
– Эх, голуба моя, – вздохнул Степан, – твои бы слова да богу в уши… – и подумал: «Пора переквалифицироваться в управдомы».
Глава 13,
в которой рассказывается о применении частушек в ратном деле
Как ожидал Любомир, так и оказалось. Конница и пехота перемешались – с наката не ударишь. Издалека сеча походила на бушующее море – волны, повинуясь неведомой, но могучей силе, набегали на ослепительно блистающие под солнцем глыбы, отступали и вновь бросались на незыблемые скалы.
Любомир вынул рог из седельной сумы и несколько раз протрубил. Через короткое время из сечи выехали десятков шесть всадников, встали шагах в ста от побоища.
«Что, узнал Аппах мой рог, – довольно подумал Любомир, – как не узнать, когда подо мной, почитай, пару весен ходил на ромеев. Правильно я мыслил: не стал голубоглазый лис дожидаться, когда волки ему в загривок вцепятся, изготовился. Вот и ладно. Того нам и надобно».
Два десятка всадников развернулись во фронт, остановились в ожидании приказа. Любомир окинул взглядом воев – собраны, спокойны, в седлах как влитые сидят, длинные копья замерли, упираясь в стремена. Любомир с одобрением покивал головой. Ладная дружина, могучая. Сброя добрая. Любомир невольно залюбовался. Было чем – такая сброя только у личной Истомовой сотни, да у его, Любомировых, «чад», потому как не поскупился он, выкатил из собственных запасов бочонок хмельного меда, настоянного на травах, кабанчиков велел прирезать, белуг копченых достать рассыпчатых, вин заморских… При воспоминании о той братчине до сих пор виски ломит… Однако не зря, не зря нутро обжорством терзал. Добился своего – отвалил Истома казны. А все потому, что уважили его. А как же иначе?!
У каждого воя небольшой округлый обтянутый кожей щит, с железным умбоном, из которого выступает отточенный граненый шип. Таким щитом не только заслониться от удара можно, – буде дружинник окажется на земле, сможет разить врага в пешей схватке. А если по шипу угодит чужой клинок, то вполне может расколоться. Сброя ладная, недешевая. За нее много серебряных гривен отвалено. На каждом воине кольчуга плотного плетения, тьма-тьмущая колец. Такая снасть без труда остановит рубящий удар, да и сдержит стрелу на излете. Поверх кольчуги – пластинчатый полудоспех с коротким рукавом. Руки воинов защищены железными наручами, по которым вьется заговоренный сильным ведуном чеканный узор-оберег, налокотниками из толстой бычьей кожи, а ноги закрыты пластинчатыми набедренниками, кожаными наколенниками и поножами из железных пластин, которые закрывают голень спереди. «Даже короткие походные сапоги обшиты стальной чешуей, – с гордостью подумал Любомир. – Сам распорядился».
Любомир пустил скакуна медленной рысью вдоль конной шеренги. Остановился так, чтобы было слышно всем.
– Вы знаете, что делать! – крикнул он, привставая на стременах. – Не увязать в сече, не рисковать попусту головами, они вам еще пригодятся.
Близость сечи опьяняла воинов, их глаза горели.
– Мне нужны все хазарские псы! Чтобы ни один тать не ушел! Протрублю – как вкопанные станьте. Как поверну назад – мигом за мной! – ревел Любомир. – Клянусь Перуном, я собственноручно сдеру шкуру с каждого, кто посмеет ослушаться!
Повисло тяжелое, как предгрозовой воздух, молчание, только кони переступали да пофыркивали, отгоняя хвостами назойливых мух. «Гневается дружина, – подумал Любомир, – переборщил я».
Выручил Кудряш – баловень дружины, неунывающий балагур, песенник и гусляр. Правда, гусляром-то его называть – бога гневить, потому как не былины распевал, а всякие прибаутки похабного содержания. Парень тряхнул курчавой русой гривой (шелом стервец до последнего не наденет) и, жуя травину, произнес:
– Не ярись, батьку, не посрамим. Так раззадорим копченых, что как зайцы за нами поскачут. Верно гутарю, а, хлопцы?
«А где шелом-то у него? – поискал глазами Любомир. – Не видать. Неужто обронил?» Шелом нашелся – на самом видном месте. Любомир аж побагровел, давя в себе хохот. Ничего, выдержал, уф…
– Один позор с тобой, Кудряш, – сплюнул немолодой уже вой по имени Радож, его и еще одного как раз и взяли для усиления боевой мощи. – Любое дело священное так испоганишь, что Перуну тошно станет.
– От тоби раз! – всплеснул руками парень. – Ты ж не наговаривай, диденько…
Радож скрипнул зубами:
– Честь смолоду беречь надо, хлопчик…
– От ты!
Кудряш спрыгнул с коня, сгорбился, схватился за поясницу и, как старуха на клюку, опираясь на ратовище, заковылял к Радожу, вытягивая вперед трясущуюся руку.
– О-оха-а-альник! – противным голосом нараспев проскрипел он, – обесчестил дивчину, о-по-зо-о-орил… Ох, бедная я, несчастная…
Кудряш заломил руки, выронив копье, схватился за голову и принялся раскачиваться, охая и стеная. Потом, кряхтя, поднял копье, оперся, трясуче схватился за стремя Радожевой лошадки.