Ветер с Итиля
Шрифт:
– А ну, подь отседова… – вой замахнулся плеткой с седла.
– И пса мово обесчестил, – жалобно загнусил Кудряш, – и кобылу мою го-о-оремы-ычную за-ацеловал, аж зубы повыпадали-и-и… О-о-х.
Вои покатывались со смеху…
Любомир улыбнулся в бороду. Молодец парень, поднял боевой дух! Но осадить все же придется, не дай бог передерутся.
– А ну, кончай балаган! – пряча улыбку, рыкнул он. – Живо в седло.
Кудряш, скоморошески всхлипнув, захромал к жеребцу, не забывая охать и по-старушечьи причитать. Радож не
– Ой, заши-и-иб хворенькую, – взвыл охальник, – ой, помру таперича… – Кудряш взлетел в седло и, лыбясь во всю наглую конопатую рожу, принялся отвязывать шелом, подпрыгивающий на лошадиных ушах. Скакун фыркал и мотал головой. «Вот ведь, не поленился, – набрав побольше воздуху, чтобы не разразиться хохотом, подумал Любомир, – привязал к ремешкам тонкую бечеву, кожаными-то, которые на шеломе, лошадиную голову не охватишь».
– Опосля поговорим, – пробурчал Радож, – поучу тебя, щусенка…
Парень нахлобучил шелом и осклабился:
– Тю, дедуля! Ты свою кобылу поучи жеребиться…
Любомир дернул уздечку и повернул скакуна хвостом к строю:
– Рысью, щучьи дети! А ты, Кудряш, не забудь, о чем говорили!
– Не бойсь, батька, не подведу.
Взметая клубы пыли, рать двинулась за ним.
– Эх, не пускала меня мать ночью под луной гулять, – запел Кудряш, – чтобы не было повадно мене девок целовать!
– Ну а я одно убег, – подтянул басок на левом фланге, – домой девку приволок, я ее и так и этак, ну а мамке невдомек…
Хлопцы засвистели, заулюлюкали.
«Пообижают хузар мои хлопцы, – любовно, как отец о своих шалопаях, подумал Любомир, пришпоривая жеребца, – ох, пообижают…»
Вои вынимали копья из кожаных петель, направляли остриями на врага, покрепче перехватывали щиты, те, у кого на шеломах имелись полумаски, опускали их на лица, уподобляясь злобным, мстительным духам. В сечу ехали уже совсем не те люди, что распевали всего лишь мгновение назад вместе с Кудряшом. Эти были готовы принять смерть, готовы убивать; они от самих себя отказались ради всепоглощающего кровавого вихря.
Любомирова длань вросла в ратовище; его тело и тело скакуна слились в единое целое. Вселенная вдруг сузилась до этого бранного поля. Чувства обострились. Он замечал то, на что раньше нипочем не обратил бы внимания: ветер холодит лицо; под копыта стелются пучки желтоватого подсушенного солнцем ковыля; крохотное гнездо разметано конем (наверное, там были беспомощные птенцы); молодая, едва показавшая зеленую шапочку сосенка втоптана в землю… Он был частью этого мира, такой же живой и такой же хрупкий… И все, что он может, – отдаться подхватившему его вихрю, раствориться в кровавом потоке, сгинуть в нем. Чтобы потом прорасти травой на этом поле, бежать облаком по бесконечно высокому синему небу… Любомир тряхнул головой, отогнал марь.
Но он знал, что каждый
Тиун натянул поводья и несколько раз протрубил в рог. Дружина, как и было условлено, остановилась. Копья уперлись в стремена.
Хазарские конники тоже осадили коней. Значит, Любомир все рассчитал верно – Аппах был не прочь начать бой с поединка между двумя воинами, как велит древний обычай.
Вперед выехал Кудряш.
– Шел я лесом, видел чудо, – взвился голос, перекрикивая хазарские вопли; глотка у парня была луженая, до левого берега Днепра в грозу докричаться мог, – два хузарина сидят, зубы черные, кривые, лошадиный хрен едят, и-йих!!!
Строй хазар заволновался.
– Умирать будешь, славянская собака!
От вражьей цепи отделился воин, приблизился к Кудряшу.
– Тю, только гляньте, воин выискался, – засмеялся Кудряш, – да я тебя, вошь кусачая, позорным ветром с седла сшибу.
Кудряш немного отъехал от ворога, спешился, заголился и, повернувшись задом к ворогу, издал характерный звук. Надел порты и, как ни в чем не бывало, взлетел в седло.
– Убивать, ризать славянин, – взвизгнул хазарин, – сабля башка сносить!
Со славянским языком у татя были проблемы.
– Шел я лесом, видел – чудо из кустов таращится, – прокричал Кудряш, – то копченый с голым задом на рыбалку тащится!!!
Хазарин пришпорил скакуна и помчался на Кудряша.
– От, напужал!
Кудряш бросил коня в сторону и заорал:
– Он пришел издалека, а ушел брюхат, или держишь зло на нас, скажешь что, копченый гад?
Тать яростно сверкнул глазами, загикал, шибче закрутил клинком и вновь полетел на обидчика… На сей раз тот не стал уклонятся от схватки – отбил саблю щитом, рубанул татя и… истошно заорав, бросился наутек.
– Тикайте, братцы, – горланил Кудряш, – всех потопчут, тикайте.
Славяне развернули коней, помчались к плесу, поливая хазар отборной бранью. С визгом и гиканьем степняки понеслись за ними. «Клюнули, сучье семя, клюнули!» – радовался Любомир, нахлестывая скакуна плетью.
– Шибче, хлопцы, шибче, – закричал тиун, так, чтобы тати услышали, – к яру уходите, там узко, сдюжим…
«Давай, Аппах, давай, – думал Любомир, нахлестывая пегого, – да неужто стерпишь такой позор?»
Ударить с наката в спину убегающему врагу, вмять копытами в землю! Славяне не успеют осадить коней, не успеют развернуть скакунов. Враги не смогут встретить смерть как подобает мужчинам. Все, что ожидает славянского воя, – рваная рана на шее, там, где кольчужная бармица ниспадает на плечи. Славяне даже не приняли битву, трусливые псы, только облаяли погаными своими языками и повернули вспять, поняв, что слабы против шести десятков тяжелой латной конницы. Что ж, трусливые и глупые псы и должны бежать, поджимая хвосты.