Ветер с Варяжского моря
Шрифт:
– Вон идет ярл, – сказала вдруг Арнора.
Из башни на площадку заборола вышли еще несколько человек и направились к ним. Впереди шел сам Оддлейв ярл – невысокий худощавый человек лет тридцати, с высоколобым северным лицом. Его длинные светлые волосы были зачесаны назад и заплетены в косичку, небольшая бородка была чуть темнее их, а серо-голубые глаза тревожно поблескивали. Выражение тревожности лицу ярла придавал и прямой острый нос, чем-то похожий на вороний клюв.
– Ильмера! – негромко, но резко произнес он, приближаясь к жене; казалось, он на нее сердит. – Зачем ты здесь? Я не велел тебе идти сюда. Иди домой!
– Я не пойду отсюда! – так же
– Боги здесь не помогут! – ответил ярл и встал рядом с ней. Он был почти одного роста с женой. – Тебе не нужно смотреть! Проси богов, чтобы Эйрик ярл не повел своих викингов и на нашу крепость!
– Хотя бы тогда тебе придется взять оружие! – ответила ему жена, по-прежнему глядя в сторону Олеговой крепости. – Может быть, себя ты сумеешь защитить, а ведь князь Владимир посадил тебя сюда, чтобы ты защищал всю Ладогу!
Ярл резко вдохнул и ударил кулаком по бревну заборола: видно было, что он с трудом сдерживает гнев.
– Никто еще не звал меня трусом! – воскликнул он. – Но только глупый теперь будет биться с Эйриком ярлом – теперь это под силу разве что самому Вальдамару конунгу! А я не хочу губить моих людей напрасно!
Хозяйка не ответила ему, глядя на клубы дыма над Околоградьем, и по ее упрямо-замкнутому лицу было видно, что она не согласна с мужем. Чуть погодя Оддлейв ярл снова, стал что-то говорить: то ли продолжал убеждать жену в бесполезности биться с Эйриком, то ли просто отводил душу.
– Они ломают ворота! – воскликнула вдруг Арнора, и вслед за этим все расслышали вдалеке глухие удары огромного бревна в окованные железом ворота крепости.
Жена ярла вздрогнула, и на лице ее отразилось отчаяние.
– Боже Перуне, разрази твоим громом лиходеев! – почти без сил выговорила долго молчавшая до того хозяйка, а потом голос ее окреп, в нем пробудился гнев. – Будь проклят тот день, когда родился Эйрик ярл сын Хакона! Пусть ладьи его не плывут даже по ветру, пусть его меч рубит только его самого, пусть боги превратят его в волка и дают ему в пищу одну только падаль!
Ее звенящий голос делался все громче, и последние слова она уже выкрикнула в темнеющее небо, вкладывая всю душу в свое проклятие грабителям и убийцам. Окончив, хозяйка закрыла лицо руками, словно не могла больше смотреть на гибель Ладоги, резко повернулась и пошла к башне. Оддлейв ярл остался за забороле, хмуря брови и молча глядя в сторону Олеговой крепости.
В клети было прорублено всего два маленьких окошка. В темноте трудно было разглядеть, что творится вокруг, но просторная клеть была полна человеческим дыханием, стонами, плачем, жалобами и причитанием. Тихо голосили женщины, видевшие смерть своих близких. Маленькие дети, не понимая, что с ними со всеми произошло, почему они вдруг заперты в чужом сарае, плакали, жаловались на темноту и духоту, просили есть, пить, кому-то надо было выйти – но ведь не выпустят. Матери как могли успокаивали их, но каждая дрожала при мысли о разлуке, о судьбе детей. Тех, кому нет десяти лет, разбойники едва ли возьмут – таких еще рано везти на невольничьи рынки. То ли их отпустят, то ли перебьют?
Загляда нашла немного свободного места в углу, где стояла пустая бочка. Рядом с ней устроились кое-как домочадцы Середы – две дочери Починка, Заревко с Вереськой и Догада. При виде страдающей от боли девочки Загляда отвлеклась от мыслей о собственных несчастьях, отыскала среди женщин одну, умеющую вправлять кости. Вдвоем они попытались вправить Догаде вывихнутую щиколотку, но у них ничего не вышло. Девочка молчала, крепко закусив губу, даже не охнула, только резко вдыхала, когда женщина тянула и поворачивала ее стопу. Но сустав сильно распух, и помочь делу не удалось.
– Подержи, я еще вон там попробую! – послышался рядом с Заглядой решительный девичий голос.
Высокая, как она смогла разглядеть в полутьме, девушка-подросток лет четырнадцати, с толстой русой косой, подобрала рубаху и попыталась влезть на бочку, стоявшую в углу. Кто-то толкнул Загляду, и мальчик лет двенадцати вцепился в бочку, чтобы она не шаталась. Забравшись на нее, девушка с русой косой пошарила под кровлей, выискивая хоть одно некрепко сидящее брёвнышко.
– Да не ищи, – сказала ей Загляда. – У моего отца крепко все построено, кошка не пролезет.
– Твоего отца? – Девушка спрыгнул? с бочки и присела рядом, пытаясь разглядеть лицо Загляды. – Так ты из здешних хозяев? А где же твой отец?
– В чудь уехал.
– А тебя чего же не взял? – сочувственно спросила одна из женщин. На руках у нее спал трехлетний ребенок, и она жалела Загляду и ее отца так же, как своего ребенка и себя.
– Думал, тут безопаснее будет, – равнодушно ответила Загляда.
После первого потрясения и отчаяния ей уже стало все равно. Об отце она старалась не думать. Вот он вернется из чуди и увидит, что его двор разорен, а дочь, которую он оставил в тихом мирном городе, увезена и продана как рабыня. А куда? Этого ему не скажет ни один чародей [172] , даже сам Темный, предупредивший о набеге, но слишком поздно.
172
Чародей (чародейка) – служитель богов, умеющий гадать по воде и другими способами.
Загляда гнала прочь мысли об отце, но тогда на ум ей приходил Тормод. Память о его неподвижном теле с растекающейся рядом лужей крови была для нее что открытая рана – больно и страшно. Немного успокоившись, Загляда убеждала себя, что Тормод жив, только ранен, и это удавалось ей легко. Мысль о его гибели была слишком страшной, душа и сознание Загляды не принимали ее.
– Вот оно так! – приговаривала женщина, мерно покачивая дремлющего ребенка. – Как ни придумай, а судьба хитрее тебя!
– Да дайте ж хоть воды, змеи лютые! —кричали женщины, стуча кулаками в двери и стены клети. – Детей хоть напоите!
–Ой, гады ползучие! – Девушка с русой косой сжимала кулаки, и голос ее дрожал от ненависти. – Батя мой одному шею руками сломал! И я бы их, была бы сила, всех переломала!
Голос ее прервался сдавленным глухим рыданием. Ей было четырнадцать лет – в этом возрасте начинает проявляться настоящий, не детский нрав. И в этой девушке Загляде виделось гораздо больше силы, чем было в ней самой. Она не могла, не чувствовала в себе сил ненавидеть. Ей только хотелось кричать от горя за себя, за Тормода, за всех женщин и детей, собравшихся в этой клети и во многих других, за всех мужчин, оторванных от наковальни, от гончарного круга, от кожевенного чана и погибших почти безоружными на порогах своих домов. Словенин может руками сломать шею врагу. Но почему руками? Почему Ладога, второй год слушая вести о злых делах Эйрика ярла, оставалась такой беспечной?