Ветер северо-южный, от слабого до уверенного

Чуманов Александр Николаевич

– Прекрати эту песню застойного периода!
– сразу отреагировал на почти неслышимый свист дядя Эраст.

Он тотчас по прибытии стал знаменитым в палате тем, что очень тонко и по-своему разбирался в песнях и умел в каждой, буквально в каждой отыскивать нехороший политический аспект. Ну, не то чтобы обязательно нехороший, но всегда, по меньшей мере, двусмысленный. Уж это - непременно.

Так, песней застойного периода в данный момент он счел литературно-музыкальное произведение, где рефреном звучали такие зажигательные строчки: "И говорят глаза: "Никто не против, все -за!" Повторяемые дважды.

И

что любопытно - он всегда очень точно подмечал любой идейно-политический нонсенс хоть в чем, но в песнях - особенно. Дядю Эраста было решительно невозможно оспаривать.

Афоня даже проводил над стариком особый эксперимент, то есть, получив замечание, тут же переключался на другой мотив. Начинал бессловесно лялякать, ну, например, вот это:

Гори, гори, моя звезда,

звезда любви приветная...

– Прекрати белогвардейскую песню!
– аж прямо взвивался в общем-то добродушный дядя Эраст.

– Почему, ну почему белогвардейскую!
– вопрошали вконец заинтригованные товарищи по излечению.

– А потому, - наставительно и веско отвечал после эффектной паузы дядя Эраст, его, вероятно, окрыляла возможность поучать хоть кого-нибудь, потому, что эту песню пел сам адмирал Колчак, когда его везли на расстрел.

И больше почему-то никаких подробностей у человека, столь глубоко знакомого с матерым врагом, никто не выспрашивал. Всем одной этой хватало.

А за окном в аккурат стояло бабье лето, и больничный парк был разноцветен, как половик.

Афоня прекратил насвистывать песню застойного периода, отвернулся от окна. Ему недавно сравнялось тридцать два в общей сложности (насчет "общей сложности" проясним чуть позднее), Тимофееву - сорок восемь, а дяде Эрасту - семьдесят шесть. Ну, что бы их соединило в жизни? Да ничто бы, конечно, их в жизни не соединило, если б не больница.

Вас, вероятно, интересует, кто же был в палате четвертым? Вы, по-видимому, подозреваете, что я просто-напросто позабыл о нем?

Ничего подобного. Просто четвертый, имени которого никто, кроме, разумеется, персонала, не знал, лежал у дверей и молчал, как рыба. Он на днях сушил паяльной лампой погреб и изрядно поджарился. Опасности для жизни не было ни малейшей, но кожа сходила с него лохмотьями, в том числе и с лица, губ. По этой причине бедняга временно говорить не мог, и можно только предполагать, как это мучило его.

А у Афони был неправильно сросшийся перелом, который пришлось ломать заново да исправлять аппаратом Илизарова, так что теперь Афоня скакал с этим аппаратом на ноге и должен был надеяться на лучшее будущее, а еще на то, что местные специалисты правильно разобрались в рекомендациях курганского соратника. И скакать ему так предстояло немало дней.

У Тимофеева недавно вырезали аппендикс, это, кстати, была единственная возможность в местных условиях операции на внутренних органах, но что-то плоховато заживала рана, и Тимофеев уже несколько дней обретался на казенном коште сверх нормы, и было неизвестно, сколько еще дней прообретается. Другой бы на его месте уже исхудал от всяких мучительных подозрений и сомнений, но Тимофеев, казалось, только радовался тихой радостью и ни о какой выписке не мечтал. И его легко было понять - Тимофеев работал грузчиком, а эта тяжкая нетворческая работа слабо его привлекала.

Дядя Эраст находился в стационаре без определенного диагноза,

а вернее, находился просто так. Он пребывал на госпитализации, потому что любил лечиться и был очень настойчив в достижении своей цели.

Выходя из больницы, старик сразу принимался утомлять докторов слезливыми просьбами о новой госпитализации. И примерно раза два в год его хлопоты увенчивались удачей. Такой удивительной настойчивости больше ни у кого в Кивакине не было.

Но все сказанное вовсе не означает, что какой-то особо зловещей личностью являлся дядя Эраст. Вовсе нет! Хоть и был он старикашкой надоедливым, весьма настырным и нудным, то и дело намекал на какие-то свои старинные заслуги и связи, но все знали о его абсолютной безвредности, о его одиночестве и невеселом в целом житье. Знали и многие жалели в меру своих возможностей, чаще всего, конечно, жалели за государственный счет. Это, между прочим, очень удобно, никаких трат, а кажешься достойным любви и уважения человеком.

– Валя, Валя!
– надоедал дядя Эраст медсестре, - я вас умоляю: поставьте мне какой-нибудь укол, что же это за госпитализация без уколов?!

– Да что мне вам поставить, если вы здоровый!

– Нельзя так говорить, девушка, разве в моем возрасте люди бывают здоровыми? Тем более если вся жизнь отдана самому прекрасному на земле.

На улице тем временем начинался дождь. Перед глазами у Афони продолжал висеть разноцветный полосатый половик осени. По-видимому, из-за этого, а из-за чего больше, потянуло Афоню пофилософствовать на экологическую тему. И он сказал, ни к кому не обращаясь:

– Представляю, какой рай был бы на земле, если бы убрать с нее куда-нибудь человечество...

И несколько длительных мгновений эта фраза неприкаянно витала в спертом воздухе больничной палаты, поддерживаемая некими восходящими потоками. И Афоня уже успел подумать, что одно из двух - либо эта тема здесь никого не интересует, либо прихотливость его мысли такова, что не каждому дано поспеть за ней. Уже подумал Афоня, что ответа, точнее поддержки важного разговора ему не дождаться, как подал голос Тимофеев.

– Вот это нет, вот это не могу с тобой согласиться, Афоня, рай-то, может, и был бы, да кому он нужен, если нету человечества?! Кому нужно все, если некому это все взять и скушать?! А, ответь мне!

– Это тебе не по трещинам на потолке мысленно путешествовать, Тимофеев, - засмеялся Афоня, довольный, что нашлась перспективная для разговора тема, - по-твоему, что ли, Вселенная только для того и существует, чтобы нам с тобой доставлять удовольствие?

– Ну, не так примитивно, но по сути - верно. Для чего же еще наша с тобой Вселенная существует?

Разгорающийся диспут прервала медсестра Валя.

– Всем лечь на живот и приготовиться к бою!
– скомандовала она по-медицински грубовато и весело.

– И мне тоже к бою, Валюша?
– робко подал голос дядя Эраст, не успевший принять участие в экологическо-космической дискуссии. В его голосе звучала такая трогательная надежда, что отмахнуться от нее можно было только совсем не имея сердца.

– Ладно уж, так и быть, - пообещала добрая девушка.

И старик быстренько занял надлежащее положение, спустил до колен подштанники и замолк, боясь, как бы медсестра не передумала. Он лежал маленький и жалкий на своей постельке, стараясь не спугнуть мгновение.