Ветер северо-южный, от слабого до уверенного
Шрифт:
– Да уж, правда, она надежней. Хотя выбор-то у нас невелик - смола, вода, что там еще?
– Да еще, болтают, нитхинол, "синеглазка", которой стекла моют, знаешь, небось...
– Ой, боюсь я, братцы!
– Боись - не боись, все одно - не отвертеться.
– Скорей бы уж!
– С этим успеешь!..
– Здравствуйте, товарищи!
– вежливо поздоровался Самосейкин. Он хотел показать, будто понимает, что на том свете все равны, хотел сказать: "Здорово, мужики!", но, поскольку очень трудно, повторяю, было определить пол этих бывших людей, томящихся в очереди, он решил
(Впрочем, употребленное им приветствие - самое бесполое на сегодняшний день, самое "бисексуальное", да простит меня А.И., так что Самосейкин нашел именно то, что искал.)
– Ха! Здорово, коли не шутишь, то-ва-рищ! Хотя, само собой, здоровей видали!
– отозвался некто насмешливый, остальные же остались по-прежнему серьезными. Не ответили ничего остальные полупрозрачные.
Знакомых в очереди не оказалось. Все лица были чужие, бледные, напуганные какие-то.
Самосейкин представил, как он выглядит сам, и горько усмехнулся. Ни галстука, ни орденов, ни шляпы, как голый, ей-Богу, даже хуже.
А между прочим, до самого последнего дня жизни он и понятия не имел, как это можно стоять в очереди. Он и не был уже никем, никакие льготы на него не распространялись, кроме обычных пенсионерских, но, вот ведь какая штука, едва он появлялся в магазине, в любой очереди всегда находился человек, который говорил:
– Идите, идите, Владлен Сергеевич, берите все что нужно, без очереди, разве мы не понимаем, не пристало вам тут с нами толкаться!
И Самосейкин, хотя и отнекивался совершенно искренне, отказываясь от привилегий, а все-таки брал нужный ему товар без очереди. И не то чтобы народ как-то особо уважал его лично, скорее наоборот. А просто так загадочно устроен русский человек, о чем Самосейкин предпочитал не ломать понапрасну голову.
А тут, на том свете, он вдруг отчетливо понял, что уж в этой-то очереди стоять все равно придется, что никто его вперед себя не пустит.
– А зачем очередь-то?
– как можно добродушней поинтересовался Самосейкин у таких же крылатых, как и он, субъектов.
– Не зачем, а куда!
– ответил тот, насмешливый.
Почему-то такое явное недоверие, такая нескрываемая неприязнь обижали и огорчали Самосейкина и почему-то страстно хотелось Владлену Сергеевичу подлизаться к этой неясно к чему стремящейся очереди.
– И куда же?
– как можно наивней полюбопытствовал Самосейкин, обращаясь теперь уже непосредственно к насмешливому, лицо которого хоть и было определено новым для Владлена Сергеевича, но, однако же, напоминало что-то далекое и неуловимое. Впрочем, ему уже удалось заметить, что в этой очереди многие лица, одинаковые и невыразительные на первый взгляд, на второй взгляд напоминали кого-то, правда, без всяких надежд на то, что придет озарение.
– На распределение. А уж оттуда разлетимся, кто куда заслужил, - был ответ.
– Что значит "кто куда заслужил"?
– попытался уточнить Самосейкин, но опять услышал в ответ нечто, ничего не проясняющее.
– А по совокупности
Да, хотя это и было нечто, ничего не проясняющее, но что-то оборвалось от этих слов внутри души.
– А ты кто сам-то будешь?
– спросил знакомый незнакомец с неожиданным участием в голосе.
– В каком смысле "кто"?
– Ну, чем занимался при жизни, работал где?
Собеседник был еще довольно молод лицом, но лицо носило бросающийся в глаза неустранимый и всякому понятный отпечаток, бесспорно свидетельствующий о пагубной неумеренности собеседника, которая теперь, конечно же, осталась в невозвратном прошлом.
– Общественным деятелем был до самого ухода на пенсию!
– с невольной гордостью вырвалось у Владлена Сергеевича.
Видит Бог, он не хотел выдавать эту свою гордость, не хотел высказывать здесь, в иной реальности ощущаемое им превосходство перед простыми смертными. Он очень боялся недоверчивых насмешек, ведь никаких доказательств, никаких документов и наград он бы не мог предъявить, в случае чего, сомневающимся. Но гордость прорвалась невольно.
И сразу равнодушные до этого лица выразили явную заинтересованность, дружно повернулись к Владлену Сергеевичу, но были на них написаны отнюдь не зависть, а, напротив, искреннее сочувствие и даже сострадание.
– Ну, завидовать, батя, тебе не приходится. Нас, простых смертных, - в смолу да в кипяток, а вас, я даже и не знаю, что делают с вами. Ты при мне первый такой деятель в очереди. Хочешь, пропущу вперед, мне страсть интересно узнать, куда определит тебя всевышний. Хочешь?
Но Владлен Сергеевич уже не слушал не в меру разговорившегося грешника. Самосейкин хотел было незаметно улизнуть куда-нибудь подальше от зловещей двери, ведь он же сам к ней подошел, никто его сюда не гнал, и потому чуть теплилась надежда, что если сделать вид, будто никакого отношения к этим людям, к этой двери, к происходящим за ней невидимым событиям не имеешь, то удастся как-то повернуть далеко вспять, избежать предопределенной раз и навсегда участи. Наивная, конечно, надежда, но как же совсем без надежды?
Покинуть очередь, однако, оказалось невозможно. Был уже окружен Владлен Сергеевич со всех сторон некими бледными, невыразительными фигурами обычных с виду грешников, которые молча и невозмутимо теснили его, попытавшегося сделать независимый вид, назад, назад на уготованное для него судьбой место. То есть он уже получил это место, и за ним образовалось продолжение шеренги, а народ все прибывал и прибывал. И вполне возможно, что подпиравшие Самосейкина фигуры и впрямь были рядовыми претендентами на свое законное место в ином мире, вполне возможно, что они лишь случайно образовывали непреодолимую стену перед ним.
Но он сразу и утратил всякое стремление вырваться, сразу смирился с неотвратимым, как-то ссутулился, потускнел и съежился, стал покорным и совсем незаметным, потеряв мигом всю накопленную за долгие годы жизни представительность.
Впрочем, наверное, он правильно сделал, ведь если бы у этих бывших живых людей была хоть ничтожная возможность выбора, что бы их загнало в эту единую для всех шеренгу, что заставило бы с явным нетерпением ждать чуть более или чуть менее ужасную расплату за свою беззаботную, безответственную и безоглядную жизнь.