Ветка Палестины
Шрифт:
Полина взялась за чайник, дядя остановил ее.
– - Идем, Полюшка! Нас ждут.
Полина поцеловала его и попросила не уезжать.
– - Фимочке сегодня восемнадцать, Посидим...
Дядя был угольщиком, всю юность проработал в шахте, и глаза у него были угольные, спокойные, добрые. Мамины глаза. И с таким же острым антрацитным блеском, как у нее. Только хитреца была в них не мамочкина. Собственная.
Дядя прикрыл глаза ладонью, постоял так, покачиваясь, сказал по-прежнему решительно:
– Идем, Поля! Обещал...
– Голос у него басовитый,
Дядя потащил Полину куда-то вдоль села Алексеевского, по сугробам, мимо занесенных бревенчатых халуп. Подвел к незнакомому дому, побеленному снаружи, словно украинская мазанка. Сказал напористо:
– - И наличники вон как у вас.
Полина взглянула на резные наличники, выкрашенные ядовито-зеленой краской. Нет, у них были другие.
Их ждали: кто-то принялся стаскивать с Полины пальто, женский голос крикнул в глубь дома:
– - Пришли!
В большой комнате накрыт стол. Яства праздничные, пасхальные. Рыба фаршированная, рыба жареная. Рыба пареная с красным перцем. На углу стола маца.
– Сейчас Пасха?
– робко спросила Полина, усаживаясь возле дяди и оглядываясь. Ни одного знакомого. Какие-то кирпичные, скуластые лица.
Дядя не ответил, а стал подталкивать ее куда-то к противоположному концу стола, где пустовало кресло с бархатными подлокотниками. Полина упиралась. Она хочет быть рядом с дядей. Но тут весь стол начал упрашивать Полину оказать им честь и... сесть возле лысоватого широкоскулого парня в военном кителе с орденами, который улыбался ей застенчиво и боязливо.
Полину словно огнем опалило. Неужто опять сватают?
Она покосилась на дядю, который разглядывал холодец. Прикусила губу. "Дочь не посмел бы так оскорбить..."
Сказала едва слышно:
– Устроил... Сватовство майора.
– - Подполковника,- с достоинством поправил гость с другой стороны стола, видимо обладавший острым слухом.
– Что?!
– - Он подполковник, - повторил гость и стал жестами звать жениха; мол, давай подгребай.
Жених устремился к ним, как в реку кинулся, потеснил дядю и уселся рядом с Полиной.
Если Магомет не идет к горе, - забалагурил он,- то гора идет к Магомету.
"Ты еще и нахал?!"
Уголком глаз Полина видела погон с двумя просветами.
– - А шпоры у вас есть, майор?
– - Я сапер, -- с достоинством ответил подполковник.
– - А собака есть?
– - Н-нет...
– Должна быть собака, легавая. И псари. А выездные рысаки?
– Есть, - оживился жених.
– "Опель". С иголочки.
– А дворянство у вас родовое? Или пожалованное, майор?
Полина поднялась, и в голосе ее уже явственно звучал гнев:
– Ни псарей, ни рысаков. Разве это достойная партия?
– У Полины брызнули слезы: - Дурачье вы... позапрошлогоднее!
– И, натыкаясь на углы стеклянных горок, буфетов, кресел, кинулась к дверям.
Полина бежала домой в кромешной тьме, проваливаясь в сугробы и вытаскивая из снега слетавшие с ног туфли-лодочки. Едва отыскала свою обледенелую сторожку. Бросилась на постель лицом вниз.
"Мамо! Мамочка ридная!.." попыталась заснуть. Люминал кончился, а без снотворного -- куда там!..
Порывисто потянулась к тетрадке, записала крупными буквами, поперек страницы: "Хватит! Я хочу к маме!"
... Первым заметил, что с Полиной худо, Альфред Феликсович Платэ, хотя ничего в ее университетской жизни не изменилось. Так же жужжал возле нее мотор, вращая в колбах "мешалки", и в трехгорлых колбах пузырились, клокотали реакции Гриньяра. Все вещества разгонялись к сроку, и он как руководитель не имел никаких претензий. Но вдруг увидел, что она вовсе не та, что вчера. По ее поникшим рукам. Когда это было, чтоб ее сухие узкие руки, красноватые, шершавые руки лаборантки-химички, лежали на рабочем столе так вяло и безжизненно?..
Он подошел к Полине и сказал, что геологи привезли гурьевскую нефть, много образцов. Ее нужно перегнать, определить состав.
Разгонка новой нефти оказалась трудной. Она требовала внимания неотступного. Ни о чем другом и подумать некогда. Зазеваешься -- выбросит горячую нефть из колбы. И все начинай сначала.
Но Полина прошла школу Карповского завода. Там аналитической лабораторией, которая контролировала готовые партии лекарств, руководила старая женщина, русская немка. Она дрессировала лаборанток с немецким педантизмом и российской бесшабашностью. Полину, во всяком случае, вымуштровала так, что та, задерживаясь в лаборатории до полуночи и перевешивая пробы десяток раз, ставила свой лаборантский номер на готовой партии тяжелевшей от ответственности рукой.
И сейчас было не легче. Нефть разных глубин. Одна, поводянистее, вела себя как необъезженный скакун, плескалась, клокотала в колбе и снова дыбилась вверх нефтяным гейзером. Другая, богатая парафином, застывала в холодильнике.
"Каждая нефть по-своему с ума сходит", - говаривал Плата.
Но вот перегнала.. Намного быстрее, чем предполагал Платэ. С внутренним торжеством положила на его рабочий стол таблицу нефтяных констант.
Когда на другой день Полина вошла в лабораторию, увидела вначале приподнятые удивленно медвежьи брови Платэ, а затем его сияющие, почти счастливые глаза. Как обрадовалась сияющим глазам профессора! Господи, хоть кто-нибудь ей рад!
Профессор тут же попросил ее получить новое вещество, и неприметно Полина, как сказал Платэ, "втянулась в диплом...".
Над дипломом работалось с азартом. С неотступным отчаянием человека, на котором пылает одежда и он пытается погасить на себе огонь. Все получалось удивительно точно, и стали осмысленными вечера, когда она могла увенчать стол Платэ колбой с новым препаратом.
Но... Оказалось, что в такие вечера семья нужна не меньше. Как же хотелось не возиться с углем и печкой, а прийти в теплую комнату, и чтоб встретила мама, и поесть суп с клецками или даже картофель с домашними огурцами, а потом забраться с ногами на диван, читать вслух Шевченко, а мама чтоб слушала.