Ветка Палестины
Шрифт:
В праздники я стираю, мою полы. Специально оставляю все на праздники, чтобы было дел по горло".
Полина взглянула на будильник. Владя обещал заехать.
Выскребла из печурки пепел, отправилась за углем, больная нога подвернулась, и Полина упала. Как набрала уголь, понять не могла. Кое-как растопила печку. Вытряхнула украинский домашний половичок. Открыла форточку .Чисто стало, свежо. И почувствовала, что вот-вот свалится.
Присела на край табурета, затем пошла по воду. Подмела кухоньку и тогда лишь села за книги.
Подумала внезапно: прикати
Примчался Владя в каплях дождя -- сама свежесть, принес авоську картошки: "Мама прислала!" Потоптался в дверях и ушел, застенчиво пятясь.
И в эту ночь, и в следующую Полине снился дом в Широком, весь в сирени и в левкоях, мама. отец, Фимочка. Вдвоем с братом они несли большое ведро из кладбищенского колодца; Полина склонилась набок, чтоб на брата не плескалась вода, и услышала его добрый голос: "Ну и трус ты, Полинка. Кто же боится кладбища? Это -- дом наш".
Открыла Полина глаза - чисто выбеленные голые стены сторожки. Потянулась к тетради, без которой уже и жить не могла.
"...Мальчик мой? Тихоня, умница, жизнь моя. Разве знали мы, родной, что нас постигнет? И так тянет меня на Украину! Домой! На той неделе тебе, братик мой единственный, исполнится 18. Родной, любимый мой! Как я плачу над участью, постигшей тебя, сколько ночей я провожу с мыслью о тебе, как я люблю тебя, мой маленький, мой несчастный мальчик!"
День рождения Фимы совпал с главным экзаменом года. И не только года. Органика. Органическая химия. Нечто вроде студенческой конфирмации. Всегда весной она. А тут, как на грех, перенесли.
И, говорят, придет принимать сам академик Казанский. Не дай бог!
Кто это сказал: насколько Зелинский мягок, настолько Казанский крут? Спрашивает не по билету...
Полина перебрала имена будущих экзаменаторов. Профессора Платэ она не боится, хотя он дотошнее всех. Даже профессору Шуйкину сдаст, хотя от этого хитрюги добра не жди. Только бы не к Казанскому!
Ночи, казалось, конца не будет. Мучила растянутая нога. Перемоглась бы, но стало рвать надкостницу. А когда все болит, тут уж не до химии.
Неделю назад учила "взрывчатые вещества", очень простой курс, сплошная зубрежка, и тогда еще выяснилось, что это для нее самое ужасное. Память стала как сито. Ничего не держится. И все после Широкого. Раньше так не было. Неужели жизнь отшвырнет?... Экзамены принимали в ассистентской комнате при большой химической аудитории. Батареи там не работали. Вдоль стен расставлены лабораторные столы, возле них высокие табуреты, как плахи.
Лобное место.
Гуськом прошествовали экзаменаторы в длинных черных халатах, невозмутимые и отрешенные в своей высокой замкнутости. Судьи.
Высший химический суд, приговоры которого обжалованию не подлежат, сдержанно кивнул Полине. А заведующий практикумом профессор Юрьев даже приостановился, нарушив всю торжественность прохода.
Полина ждала у дверей, прижавшись лопатками к стене.
Вбежал по лестнице высокий, поджарый Альфред Феликсович Платэ, ее руководитель. Огляделся вокруг порывисто, отчего его портфель, запертый на один замок, совершил полный круг. Отыскал быстрыми смеющимися глазами Полину, сказал ей вполголоса, со всей своей природной галльской живостью:
– - Сосредоточьтесь, Полин! Не спешите. На все про все: "Разрешите подумать".- И шагнул к двери, торопливо запахивая пиджак на полосато-красной душегрейке и расправляя плечи, чтоб стать таким же грозным, как и все.
Простучал палкой, прихрамывая, тихий, неприметный доцент Силаев, шепнул ей: -Садись ко мне отвечать! Тс-с!
Прошествовал академик Казанский. Бесстрастное лицо. Сатанинская улыбка. И головы не повернул.
В другом конце коридора показался Владя. Хотел спрятаться, но каково прятаться, когда ты на голову выше всех. Он пошептался о чем-то с Аликом, Аликом-гениаликом, как его называли на курсе, и Алик, быстро взглянув на Полину, закивал торопливо: мол, конечно, в обиду не дадим.
"Хорош у меня видик, наверное",- уязвленно подумала Полина и, оттолкнувшись плечом от стены, вошла в аудиторию твердым шагом.
В аудитории мрачновато, пахнет ржавой селедкой, - видно, после опытов с аминами. И, кажется, сероводородом.
И экзаменаторы по углам на высоких табуретах - двенадцать апостолов. И еще улыбаются.
Альфред Феликсович Платэ сделал знак рукой: "Спокойнее, спокойнее, Полин". Доцент Силаев, тот уж без всякого стеснения, явственным шепотом: Сейчас, сейчас я тебя вызову. Полина чувствовала: у нее горят щеки. У профессора Платэ пока никого, он снова махнул рукой Полине: давайте!
Она качнула головой, только сейчас понимая, со страхом и грустью, что не будет сдавать ни Платэ, ни Силаеву. Зачем они так?
Но... не слыхал о ее существовании только один - единственный экзаменатор. Академик Казанский. "К нему?! Мамочка моя!"
Вот от Силаева ушла студентка, он вытянул шею: "Готова?"
Полина опустила голову, не замечая ни жестов, ни взглядов, полных доброты.
Она сидела так, с опущенной на грудь головой, пока не освободился стул у академика Казанского. Поднялась. Но ее опередили. Возле Казанского уже пыхтящий добродушный Алик-гениалик.
И она продолжала сидеть, подавляя в себе острое желание пойти к тихому Силаеву и даже к профессору Шуйкину, на круглом азиатском лице которого блуждала улыбка.
Когда появилось место у Альфреда Феликсовича Платэ, Полине хотелось уж не просто идти, а бежать к нему, чтоб не успели занять стул.
"Ну и трус ты, Полинка...
– словно бы услышала она мальчишеский голос.Ну и трус" И осталась недвижной.
Альфред Феликсович Платэ встал неторопливо, как бы разминаясь, шагнул к ней, посмотрел на формулы, которые она выводила на листочке. Переглянулся с Силаевым, недоуменно пожимая плечами.