Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]

Риверс Франсин

— А тебе разрешили быть в саду в такой поздний час?

Она вздрогнула от его голоса, и ей казалось, что она сейчас лишится чувств, когда она увидела, что он идет к ней. Она вся напряглась, к ней снова вернулось спокойствие, при этом она вцепилась пальцами в тонкую шаль, упавшую ей на плечи.

— И часто ты так делаешь? — Он слегка наклонил голову набок, пытаясь лучше разглядеть ее лицо. — Часто ты молишься своему Богу, когда все вокруг спят?

Сердце у Хадассы бешено заколотилось. Догадался ли он, что она христианка, или же считает ее иудейкой?

— Госпожа

разрешила мне… — ее голос заметно дрожал. Ночь была теплой, но ей вдруг стало холодно, а потом, когда она увидела, что на нем только набедренная повязка, ее снова бросило в жар.

— Кто тебе разрешил, Юлия или моя мать? — спросил Марк, остановившись в метре от нее.

Она взглянула на него, но потом снова почтительно опустила голову.

— Твоя мать, мой господин.

— Ну, тогда молись себе, пока твои молитвы не мешают тебе служить моей сестре.

— Когда я выходила, госпожа Юлия хорошо спала, мой господин. Иначе я ни за что не оставила бы ее.

Марк с интересом смотрел на нее. Что же это за народ такой, иудеи, что они так искренне молятся какому–то Богу, Которого никто не видит? Он никак не мог понять. Если не считать Еноха, Марк не испытывал к ним никакой симпатии и никогда им не доверял. Эта маленькая рабыня пережила уничтожение Иерусалима, и у нее были причины — и даже право — ненавидеть римлян. Но Марк не хотел подвергать Юлию опасности.

Тем не менее, эта девушка выглядела совершенно неопасной, даже робкой. Внешность, однако, бывает обманчива. Марк поднял брови.

— Рим терпимо относится ко всем религиям, за исключением тех, которые проповедуют непокорность, — сказал он, продолжая пристально смотреть на нее, — а иудеи годами проливали кровь римлян, вот поэтому твой Священный город сейчас и лежит в развалинах.

Хадасса ничего не ответила. В его словах была изрядная доля истины.

Марк видел на ее лице только смятение. Он подошел ближе, чтобы получше рассмотреть ее, и это вызвало ответную реакцию. Ее подбородок задрожал еще сильнее, и Марк увидел, что его нагота пугает ее. Он улыбнулся, забавляясь ее смущением. Сколько времени прошло с тех пор, как он в последний раз видел девушку, которую хоть что–то смущало?

— Не бойся. У меня нет ни малейшего желания даже прикоснуться к тебе, — сказал он, заметив, однако, за собой, что внимательно изучает девушку. За последние недели она поправилась, а волосы немного отросли и покрывали ее голову, подобно черной шапке. Ее нельзя было назвать красивой, но и такой страшной, как в первый день, она уже тоже не была. Когда он замолчал, она взглянула на него, и тут Марка поразила поистине мистическая глубина ее темных глаз. Он слегка нахмурился.

— Можно мне вернуться в дом, мой господин? — спросила она, уже не глядя на него.

— Нет, подожди, — он стоял у нее на дороге, не давая ей пройти. Он говорил грубее, чем ему самому хотелось, и девушка была готова в любую минуту бежать от него. Однако чтобы сделать это, ей пришлось бы пробежать по цветочным клумбам, а Марк сомневался, что у нее хватит на это смелости.

Что–то в этой девушке заинтриговало его. Наверное, невероятное сочетание

страха и невинности. Она напомнила ему ту статую, которую он купил у Антигона и которая теперь стояла примерно в двадцати метрах от того места, где находились они. Марк вспомнил Витию, которая использовала любую свободную минуту, чтобы только быть рядом с ним. Эта же девушка сейчас хотела быть где угодно, но только не здесь, с ним в саду. Марк видел, что она боялась его, и ему было интересно, оттого ли это, что он римлянин, враг ее народа. Или же причина была более глубокой? Они ведь были одни, и он был при этом почти без одежды.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Я что–то забыл.

— Хадасса, мой господин.

— Хадасса, — повторил он.

Хадасса снова вздрогнула. Как–то странно, необычно произнес он ее имя. В чем–то даже красиво.

— Хадасса, — повторил он, и, услышав, как ласково прозвучало в его устах ее имя, Хадасса вдруг испытала такие чувства, которых раньше никогда не знала.

— Почему же ты так настойчиво молишься Богу, Который покинул тебя?

Удивленная вопросом, девушка взглянула на него. Почему он с ней вообще разговаривает? Он стоял перед ней, сильный, красивый, само олицетворение Рима: могущественного, богатого и полного пугающих искушений.

— Выбрала бы себе кого–нибудь другого, — сказал Марк. — Пойди на Сакра Виа и подумай, кому тебе поклоняться. Выбери того, кто будет к тебе добрее, чем тот невидимый Бог, перед Которым ты только что так усердно молилась.

Она приоткрыла рот, и щеки ее покраснели. Сколько же времени он наблюдал за ней? Она так старалась уединиться этой ночью в саду, думала, что ее сейчас никто не видит. От одной мысли о том, что он наблюдал за ней с самого начала, у нее все похолодело внутри.

— Ну, что ты молчишь? Дар речи потеряла?

Заикаясь, Хадасса произнесла:

— Мой Бог не оставил меня, мой господин.

Он весело рассмеялся.

— Интересно. Твой Священный город в развалинах, твой народ рассеян по всей земле, а ты стала рабыней. И ты еще говоришь, что твой Бог не оставил тебя?

— Но Он оставил меня в живых. У меня есть пища, кров и добрые хозяева.

Марка удивило ее спокойствие, ее чувство благодарности.

— И ты считаешь, что твой Бог таким образом оказал тебе милость?

Его сарказм был достаточно едким, но она ответила просто и искренне:

— Наверное, я это заслужила.

— Ты так говоришь, потому что думаешь, что именно это я хочу от тебя услышать? — Она склонила голову. — Посмотри на меня, маленькая Хадасса. — Когда она подняла голову, Марка снова поразили ее глаза, темные и удивительно большие на этом маленьком овальном лице. — И тебе неважно, что ты лишилась свободы? Скажи, только честно. Ну, девочка, скажи мне!

— Мы все служим кому–нибудь или чему–нибудь, мой господин.

Он улыбнулся.

— Интересная мысль. Ну, и кому же служу я? — Когда ему показалось, что она боится ответить, он взял на вооружение все свое обаяние. — Я не причиню тебе зла. Можешь говорить со мной откровенно, я тебя никак не накажу. Так кому же, по–твоему, я служу?