Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]

Риверс Франсин

— Риму.

Услышав это, он рассмеялся.

— Риму, — иронично повторил он и с улыбкой посмотрел на нее. — Глупая девочка. Уж если мы все чему–нибудь и служим, то я служу самому себе. Служу своим желаниям и амбициям. Я исполняю свои желания так, как мне хочется, и здесь мне не нужны никакие боги. — Когда он произносил эти слова, ему было странно, почему он говорит все это какой–то рабыне, которой нет до этого никакого дела. Еще больше его удивило то, почему она смотрит так печально.

— Разве не в этом цель человеческой жизни? — насмешливо произнес он, испытывая досаду от

того, что эта рабыня смотрит на него с какой–то жалостью. — Искать счастье везде, где только можно наслаждаться им. Что ты об этом думаешь? — Девушка стояла и молчала, снова потупив глаза, и он даже стал испытывать раздражение. — Так что ты об этом думаешь? — спросил он ее уже повелительным тоном.

— Я не верю, что главная цель в жизни — быть счастливым. Она в том, чтобы служить. Чтобы быть полезным.

— Для раба, пожалуй, это действительно так, — сказал Марк и отвернулся. Он вдруг почувствовал усталость. Усталость во всем теле.

— Но разве мы не служим всему тому, чему поклоняемся? — Ее слова заставили Марка снова обернуться к ней. Его лицо исказила гримаса надменного презрения. Она обидела его. Испугавшись, Хадасса закусила губу. Как она осмелилась так свободно говорить с римлянином, который мог убить ее по одной своей прихоти?

— Значит, по твоим словам получается, что если я служу самому себе, то я раб самому себе? Это ты хочешь сказать?

Она сделала шаг назад и побледнела.

— Прошу простить меня, мой господин. Я не философ.

— Нет, теперь уж не отступай, маленькая Хадасса. Поговори со мной, мне интересно тебя послушать. — Но при этом он вовсе не выглядел заинтересованным.

— Кто я такая, чтобы ты просил меня о чем–нибудь? Разве во мне есть такая мудрость, которую я могла бы тебе передать? Я всего лишь рабыня.

То, что она сказала, было правдой. Что рабыня может ему ответить, и зачем он вообще с ней тут беседует? Но что–то не давало Марку покоя. Он хотел услышать от нее что–то важное. Ему хотелось спросить, за какие такие заслуги ее невидимый Бог дал ей силы пройти через все то, что ей довелось пережить, и при этом сохранить в душе мир, который он в ней видел и который хотелось обрести ему самому. Но вместо этого он спросил:

— Твой отец тоже был рабом?

Зачем он ее мучил?

— Да, — спокойно ответила она.

— И кто был его хозяином? Во что он верил?

— Он верил в любовь.

Это показалось Марку настолько банальным, что он даже поморщился. Он столько раз слышал это от Аррии и ее подруг. Я верю в любовь, Марк. Именно поэтому, как он догадался, Аррия столько времени проводила в храмах, участвуя во всех ритуалах, пресыщаясь ими. О любви он знал все. От этого он испытывал усталость и пустоту. Он мог потерять голову из–за какой–нибудь женщины, погрузиться в страсть и удовольствия, но когда все кончалось, и он оставался один, его не покидало чувство голода, — голода по тому, что он даже не мог для себя определить. Нет, любовь не приносила Марку удовлетворения. Наверное, его надо было искать там, где он и пытался это делать. Власть несла ему мир, а власть можно было купить за деньги.

Почему

он думал, что узнает от этой рабыни что–то новое? Он ведь уже знал для себя ответ, не так ли?

— Возвращайся в дом, — резко сказал он, отойдя в сторону и дав девушке возможность пройти.

Хадасса посмотрела на него. На его красивом лице явно проглядывали черты глубокой задумчивости. Марк Валериан имел все, что только мог дать человеку этот мир. И все же он стоял в саду молчаливый и какой–то одинокий. А может быть, все его высокомерие и богатство были только внешней стороной его внутренней неудовлетворенности? В ее сердце пробудилась жалость. Может быть, стоило сказать ему о том, какую именно любовь она подразумевала? Что он тогда сделает — рассмеется или отправит ее на арену?

Хадасса боялась говорить с римлянами о Боге. Ей было известно, что творил Нерон. Она знала, что происходит каждый день на арене. Поэтому все то, что ей дано было знать, она хранила в тайне.

— Да будет с тобой мир, мой господин, — мягко сказала она и пошла прочь.

Марк удивленно посмотрел на нее. Она говорила так тихо, так нежно, будто утешала его. Он продолжал смотреть ей вслед, пока она не скрылась из виду.

9

Марк стал наблюдать за юной иудейкой всякий раз, когда бывал дома. Он и сам не мог понять, что его так привлекало в ней. Она была преданна его сестре и, казалось, всегда знала, в каком Юлия настроении, что ей в данный момент нужно, и при этом смотрела на свою хозяйку с благородным смирением. Вития служила Юлии еще до Хадассы, но у египтянки не было такой преданности. Юлия была капризна, да и вообще характер у нее был невыносимый. Вития подчинялась ей. Эта юная иудейка служила ей. Марк мог судить об этом по тому, как она прикасалась руками к плечам Юлии, когда та в очередной раз выходила из себя. Никто, кроме матери, так к Юлии не прикасался. Самым удивительным было то, что одно это прикосновение, казалось, тут же успокаивало сестру.

Объявление о предстоящей свадьбе Юлии стало для всех в доме настоящим шоком, а для Хадассы испытанием. Как только отец сказал об этом, Юлия впала в истерику.

— Я не выйду за него! Никогда! — кричала она отцу в тот вечер, когда он сообщил ей об этом. — Ты не можешь мне приказывать! Я убегу из дома! Я покончу с собой!

Отец дал ей пощечину. Он никогда себе такого не позволял, и Марк настолько удивился, что даже не знал, что делать, но все же привстал на месте и со стуком поставил свой кубок на стол.

— Децим! — возмущенно сказала мать, также шокированная поступком мужа. Юлия такого вовсе не заслуживала. Как бы то ни было, бить ее по лицу не следовало.

Пораженная и притихшая, Юлия стояла и придерживала рукой щеку.

— Ты ударил меня! — сказала она таким тоном, будто не верила случившемуся. — Ты ударил меня!

— Сейчас же прекрати истерику, Юлия, — процедил отец сквозь зубы. — Еще раз заговоришь со мной таким тоном, и я ударю тебя еще раз. Поняла?

Она опустила руки, и ее глаза наполнились слезами.