Везунчик
Шрифт:
– Успокойся, успокойся, дядя Кирюша. Поздно, уже поздно. Все наладится, вот увидишь, все будет хорошо, – гладил, как маленького, по голове. Ему было искренне жаль вот этого немолодого человека, который в последнее время вошел в его жизнь, так опекает, бережет, переживает за него, и, вообще, – стал вместо отца.
Прибытков затих, опустив голову, сцепив руки на коленях. Дом догорал, изредка языки пламени еще вспыхивали над пожарищем, на месте, где стоял сарай, вился легкий дымок. Из хаты проступила на свет, на всеобщее обозрение русская печь, вся почерневшая, усыпанная головешками, с нелепо глядящей на мир заслонкой.
Именно ее
– Не прощу, никогда не прощу! – яростно прошептал, выдавил из себя. – Своими руками сложил эту печку, она меня вместе с домом к жизни вернула после тюрьмы, а эти уроды…, – заскрежетал зубами, застонал от бессилия мужик.
Антон понимал его, сочувствовал, боясь даже в мыслях представить себя на его месте. Захотелось домой, к Фекле.
– Вставай, дядя Кирюша, пойдем. Вон уже кличут нас.
По улице в их сторону бежал Петька Мухин, энергично размахивая рукам, что-то кричал. Прибытков поднялся, замер с минуту перед пепелищем, снял шапку, стал на колени, постоял так, опустив голову, перекрестился и встал.
– Я еще вернусь к вам, мои родные, – прошептал на прощанье, круто повернулся и решительно направился в центр села, где его уже ждали однополчане.
Было приказано наступать на Борки. И опять рота полицаев шла впереди, за ними, на небольшом отдалении, передвигались немцы в бронемашинах. На погорке перед гатью растянулись цепью, набрали интервал, и тронулись к деревне.
А она утопала в садах; дубы, липы, осины взметнулись ввысь, закрыв собой притихшие хаты. Правее зеркалом блеснул кусок Деснянки, дальше, за ней тянулся подлесок с зарослями кустарников лозы, ольхи, переходящий в лес.
Антон искал глазами Пристань с ее камнем-валуном. Но видно не было, хотя сам изгиб просматривался хорошо.
На этот раз в атаку пошли более организованно: успех в Слободе окрылил, вселил уверенность, что партизаны вряд ли станут принимать бой в населенном пункте, делая его заложником. Так и случилось: вошли в Борки без единого выстрела.
Дом Феклы стоял вначале деревни, и Щербич тут же побежал к ней. Она была дома, стояла у окна, заметив Антона, кинулась к нему навстречу, повисла на шее, упруго упираясь животом.
– Вернулся! Я знала, что придешь, любимый! – целовала его, плакала и целовала, на мгновение оторвется, посмотрит, и снова повиснет на шее.
Антон тоже целовал ее заплаканные глаза, гладил резко выступающий живот, и у самого вдруг запершило в горле, защипали глаза.
– Хорошая моя, любимая! – нежно шептал ей на ухо, вдыхая такой родной, такой желанный запах, что исходил от пополневшей, раздобревшей Феклы.
– Маму, маму я похоронила, Антошенька, родной мой, одна я осталась на этом свете, не бросай меня, ненаглядный мой, сокол мой ясный! – рыдала на мужнином плече женщина, готовая вот, вот упасть перед ним на колени. – Как же мне сыночку то нашего одной поднимать, в люди выводить, любенький мой, не бросай меня, не оставляй одну на этом свете!
Рядом, покашливая, стоял Кирюша, дрожащими руками пытался свернуть самокрутку. Табак просыпался, по щекам бежали слезы, он не замечал их, настойчиво продолжая крутить цигарку.
– Я, я, это, рад за вас, ребятишки, очень рад! – не пытаясь совладать с собой, подошел к молодым, обнял, прижался к ним. – Слава Богу, слава Богу! Жизнь идет своим чередом, и ни какие войны, пожары ее не остановят. А ты не плачь, дева, не плачь! Не дадим тебя в обиду, нет, не сомневайся! Побереги маленького, его волновать нельзя. Если что, скажу честно, ты на меня надейся, надейся на мою Дашутку, жену мою. Бог не дал нам детей, так вы нашими детьми будете, если только вы не против.
Шмыгая носом, понурив голову, Прибытков отошел чуть в сторону, в сердцах выбросил так и не свернутую цигарку, взялся за новую.
– Вот побуду с вами, да пойду старуху искать. Небось, за речкой где-то. А дом наш с Дашуткой, дева, сожгли, сожгли, окаянные. Чтоб их черти так жгли на том свете!
Самокрутка снова не получалась, бумага рвалась не так как надо, табак просыпался. Антон с Феклой, пораженные его откровением, молча наблюдали за ним, пока Щербич сам не взял из рук старика кисет, полоски газеты, и не принялся крутить ему «козью ножку»; в детстве тайком от родителей вместе с Ленькой Лосевым они в совершенстве овладели искусством крутить ее, пока старый Лось костылем не погонял обоих.
Этот бывший вор, а теперь староста сожженной деревни Слобода, лишенный собственного дома, своего угла на этой земле, Кирилла Данилович Прибытков вдруг открылся Антону с другой стороны: вместо грубого, хамоватого мужика перед ними стоял совершенно другой человек – жалостливый, заботливый, умеющий сострадать чужому горю, опекающий его, Антона, как родной отец. Щербичу и самому были внове такие ощущения, он никогда не задумывался, что кто-то должен о ком-то заботиться, жалеть, любить, да просто проявлять к кому-то нежность. Он ни как не мог понять, откуда вдруг у него появились такие мысли, и даже чувства? До боли жаль дядю Кирюшу, до безумия готов любить Феклу с не родившимся еще их сыном. А, впрочем, какая разница кто родиться – сын, дочь? Главное, это будет его, Антона Щербича кровинушка, частица его самого, его любимой женушки – это ли не счастье!? Вдруг перехватило дыхание, комок подступил к горлу, но усилием воли не позволил себе расслабиться, поддаться минутной слабости, хотя где-то подспудно и сам стал понимать, что того высокомерного, жестокого, страшного, прагматичного человека Антона Степановича Щербича больше нет. Что-то надломилось в нем, треснуло, и что стало виной этому, причиной, разбираться не стал, отложил на более позднее время, на потом.
– Дядя Кирюша, – Фекла уже обнимала старика, женским чутьем почувствовала, что ему тоже трудно, и, может быть, труднее, чем ей. – Дядя Кирюша, ищите жену, ведите ее ко мне, места всем хватит, да, Антоша?
– Так, это, – замешкался Антон. Ему захотелось тоже сделать что-то хорошее, доброе для Прибыткова, а его опередила Фекла. Стыдно, что не додумался до этого первым. – А и правда, Кирилла Данилович, ищи тетю Дашу, и к нам! Места всем хватит! Вон, у меня дом пустой стоит. Разберемся, дядя Кирюша! – говорил и искренне верил и желал добра этой семье. И не узнавал себя.
– А слободские еще с вечера прошли сквозь нас в сторону леса. Говорили, что немец должен отбивать деревню, так все и покинули свои дома, – Фекла прижимала руки к груди, поворачивалась то к одному, то к другому. – Страсти какие! Я как услышала сегодня выстрелы да взрывы, так сердечко мое и обмерло, руки – ноги враз отказали. В погребе так и просидела. Потом, слышу, тихо вроде – вылезла. А тут и вы идете, – расплылось улыбкой мокрое от слез лицо.
Следующая новость сразила Антона наповал: его подельник полицай Васька Худолей оказался вовсе и не полицай, а самый что ни на есть партизан!