ВИА «Орден Единорога»
Шрифт:
— Шез! — отмер наконец потрясенный встречей (хотя где-то очень-очень в глубине души, о чем-то подобном он ведь мечтал), Рэн О' Ди Мэй, — Тебе здесь здорово опасно быть! Я надеюсь ты здесь один?
— Наши в городе. — заговорщицки прошепелявил дух прямо в ухо оруженосцу. — Ну давай, сыграй музыкант и я буду верить!
— Да-да, конечно, я спою, — Рэн подхватил дрожащими руками гитару поудобнее, нервно поглядывая вниз (он опасался своим излишне настойчивым разглядыванием площади, выдать друзей, но и не смотреть тоже не мог), — Только вам лучше уходить отсюда! Не пытайтесь меня спасать, пожалуйста, это абсолютно нереально! Ну, поклянись мне, что не будете!
— Хи-хи-хи, — дух кунгур-табуретки вытянулся во фрунт и в пионерском
— Шез… А это действительно серьезная клятва? — с большим сомнением в голосе спросил Рэн.
— Обижаешь, начальник! Ниточка, иголочка, красная звезда! Ленина обманывать никогда нельзя! — и дух растворился. Рэн в изнеможении откинулся спиной на решетку: он даже не мог понять, что же он чувствует. «Впрочем, это и неважно!»— услышал он внутри себя голос Шеза. Собрался с силами и встал, выпрямившись во весь рост. Он прекрасно понимал, что вряд ли успеет спеть больше куплета, и надо этим сказать самое важное, сказать сразу все…
И он запел из «Битлов»: «Sugar! O, honey-honey!»(в переводе это собственно не значит ничего большего, чем: «Ах, ты моя сладенькая! Сахарок! О! Просто медочек!»и перевод почему-то на площади был отчего-то не нужен, все и так поняли, о чем речь).
— У него крыша съехала, — ядовито прошептал кто-то за спиной у стоящего на балконе барона.
— Ошибаетесь, любезнейший, эта штука посильнее будет «Фауста»Гете. Вы что думали, он вам про «Гордо реет на ветру отрядный наш флажок»споет? — Амбр передернул плечами и устремился с балкона. «Что за „Фаустгете“? Чей флажок? Похоже, крыша съезжает как раз у меня,»— неприятно клубилось в голове барона непонимание.
Едва заслышав, как скрипнула дверь, Рэн тут же развернулся к ней лицом, спрятав гитару за спину.
Оскалив в улыбке зубы, барон молча протянул руку за инструментом. Рэн бросил быстрый взгляд вниз, на задранные к нему лица. Барон заулыбался еще шире. Еще бы, Рэн прекрасно понимал, что ни на кого внизу надеяться нельзя абсолютно, а, кроме того, брось оруженосец гитару вниз — любой поймавший ее, обречен будет на смерть.
— Ну давай же, бросай. А потом прямо со своего высокого насеста сможешь наблюдать, какую мучительную смерть примет любой, кто подхватит твою певучую лютню. Не только он сам, вся семья его, все родственники соблазненного тобой нарушителя местных порядков будут казнены на твоих глазах. Хотя, конечно, твоя деревяшка тебе дороже жизни незнакомых людей…
Рэн подумал с отчаяньем, что если бы он мог, он сбросил бы вниз себя, или еще лучше, даже гораздо лучше — барона, в этот момент выступивший из-за спины Амбра стражник схватил парня за плечо, а снизу кто-то крикнул: «Кидай!»И узник разжал пальцы, до боли сжимавшие гриф. Гитара, скользнув по ладони колками, царапнув торчащими концами струн, стукнувшись о прутья решетки, ухнула вниз. Рэн сжался, боясь услышать звук удара о мостовую, вскрик лопнувших струн. Но услышал, как инструмент мягко скользнул в чьи-то руки, струны скрипнули об одежду, и тут же застучали, множество разбегающихся во все стороны башмаков. Когда он обернулся — площадь фактически опустела, пара десятков растерявшихся стражников, недоуменно оглядывали ее, затем они устремились в переулки: непонятно, догонять кого-то или уносить ноги от гнева барона.
… — Кидай! — крикнул кто-то прямо за плечом Репа Колвина, шестнадцатого угольщика. Репа так и объяло пламенем. В этом пламени намешаны были и восторг, восхищение чьей-то смелостью, и страх за свою не вовремя оказавшуюся рядом шкуру, и любопытство, и много еще чего — пряная, в жар бросающая смесь. Хуже всего, что смесь эта дала Репу прямо по ногам. Это у него вечно так, чуть что — по ногам: ни стоять, ни бежать. А стражники уже тут как тут. А шея сама вертит голову посмотреть — кто это такой храбрый выискался, главное, голос знакомый до жути. Ей бы вертеть голову в сторону, куда бежать, а она… Мать родная! Да это его собственный единоутробный сын: Люза Колвин, пятнадцати лет, двадцать первый угольщик! Репа, совершенно не соображая, что он делает схватил сына за шиворот и толкнул глубже в толпу…
…— Кидай! — тетушка Ата, третья повариха, вздрогнула и перекрестилась. Коротенькие пальцы сами шмыгнули в подвязанный к поясу мешочек и выудили заляпанное зеркальце. Тут ведь такие порядки, впрямую пялиться опасно, ну да у старой сплетницы тети Аты есть хитрость и на их хитрость, вся правда, грязная, хитрость, да протирать некогда. Ата уставилась в мутное стекло и аж икнула. Гитару схватила Пюна Козюля. Пюна Аскалыжич, конечно, но как они с детства знакомы, так Пюна для Аты и осталась на детском прозвище: Козюля. Закадычная вражина, заклятая подружка. Вот, похоже и придется оставшиеся пару лет одной доскрипать, некому с утра будет с ехидцей бросить: «Что не сдохла еще? Подбери козявки-то, на подол насыпала!»и в ответ услышать: «Это ты, Ата-горбата? Да с твоей фигурой, старуха, я б до твоих лет жить не стала. Еще б в восемнадцать в торчке утопилась!». Пустят тебе, Пюне, жалкие остатки кровушки, а потом поведут голую полоумную старуху на эшафот, и вряд ли тогда соседушка даже фигу напоследок покажет. Тошно тут стало Ате. Так и заблазнило перед подслеповатыми глазками старушки видение одинокого пасмурного утра, одинокого пасмурного дня и одинокого пасмурного вечера (о ночи давно уже речи не идет). Короче, Ата подставила подножку стражнику несущемуся со своими жуткими протянутыми клешнями прямо к Пюне. Ну и грохот был! Дай бог ноги! Пятьдесят лет так не бегала!..
…— Кидай! — Анна-Клементина, шестая белошвейка, спешно подхватила корзину и сжала бледно-розовые губки, только что повторявшие за парнем из клетки слова такой милой песенки — отвела душеньку, пора и честь знать, восвояси поспешать. Может лет пятнадцать назад она бы и подставила руки странной лютне, и потом хоть режьте ее. Но сейчас уже отпелась, старая: тридцать лет вам не пятнадцать. Детки-бедки. Анна-Клементина прямо-таки физически ощутила, как возвращаются к губам и глазам противные сухие морщинки, а годы грузом на хребет. Краем глаза она глянула-таки, кто там у них в подземельи такой смелый. Сердце тут же заколотилось, снова напомнив юность: этого задумчивого мужика-столяра она нет-нет да и встретит в их переулке. У него такие необычно зеленые глаза…
…— Кидай! — Лен Стюрт всерьез рассчитывал на то, что Робби Уллип сделает его, Лена, управляющим в лавке. Назначение решило бы сразу несколько проблем, главное, со здоровьем, в этом проклятом месте, где дышишь ровно сырой ватой трудно сохранить легкие в приличном состоянии. Лен Стюрт натянул пониже колпак на бледное с бардовым румянцем лицо и бросился спасать шефа и свое повышение…
…— Кидай! — Коротышка Хупит чуть не обмочился кипятком: Рузи Палец поймал чертову лютню! Он что, решил добровольно сдаться страже? Как раз после того, как они отхватили этот чудный лакомый кусочек богатства и благосостояния, пришив одного из этих жирных баронских холуев. Не иначе у подельника крыша поехала! Ну уж пусть не надеется! Железные калганы до него не доберутся!..
… Так вот, по поводу спасения гитары. В последствии окажется, что поймало ее примерно столько же человек, сколько несло бревно вместе с В.И.Лениным на знаменитом коммунистическом субботнике. Правда, если в случае с бревном, все и каждый спешили донести до окружающих свое участие в легендарном событии, в ситуации с кунгур-табуреткой — народ безмолвствовал. Что еще интересно: если бы в баронстве существовало что-нибудь хотя бы отдаленно напоминающее презумпцию невиновности, оказалось бы, что все подозреваемые имеют неоспоримое алиби. Ведь они в действительности находились в знаменательный момент времени совершенно в другом месте.