Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Из Франкфорта я проехал верхом через зеленые джунгли в Теннесси и прибыл туда 29 мая. Я направил послание генерал-майору Эндрю Джексону, командующему гражданской гвардией Теннесси, прося разрешения навестить его. И отправился отсыпаться в лучшей комнате нашвиллской гостиницы. Через час меня разбудила толпа, собравшаяся под моими окнами. Я вышел к толпе, и она бурно приветствовала меня. То, что я убил Александра Гамильтона, воспринимали здесь с явным одобрением. Здесь знали, что я пекусь о принятии штата в Союз. Кроме того, теннессийцы ненавидели Испанию, и у них, так же как и у кентуккцев, чесались руки пограбить.
Наутро меня разбудил громоподобный крик под окном. Я выглянул и увидел самого генерала Джексона на статной лошади, он ругал прогневившего его раба.
Увидев меня в окне, Джексон снял шляпу, помахал ею и вскричал:
— Клянусь всевышним, это величайший день в истории Теннесси! Черт побери, полковник, одевайтесь и спускайтесь — мы будем завтракать у меня дома.
Я поступил в соответствии с полученным распоряжением.
Джексону еще не исполнилось и сорока, а он уже был известным адвокатом (хотя он до сих пор с трудом читает и пишет) и первым представителем своего штата в конгрессе. Он пробыл три месяца в палате представителей, ушел в отставку, получил место в сенате, но не прошло и года, как покинул и сенат («Чертовски скучное место, а, Бэрр?» — сказал он мне, когда мы встретились в прошлом году) и вернулся домой, где стал членом верховного суда штата. Когда мы встретились в тот летний день, он пытался превратить свой бревенчатый Эрмитаж в особняк, абсолютно нелепый в этой дикой местности. Джексон ненавидел виргинскую хунту, однако хотел иметь точно такой же дом, как у тех джентльменов. Надеюсь только, что, если моему другу суждено возвратиться домой, он окончит свои дни не в пустом доме, как иные виргинцы, у которых в уплату долгов вывозили всю мебель.
Когда мы галопом скакали по направлению к Эрмитажу, ветер откинул назад рыжую, чистую, как конская грива, шевелюру Джексона. (Почему это у многих наших вождей были рыжие волосы? Кельтская кровь? Или в рыжем цвете таится волшебная сила? К тому же наш нынешний президент более шести футов ростом.)
Джексон прокричал мне свое мнение о дуэли:
— Никогда еще не читал столько галиматьи в газетах! Лицемерный визг! И все из-за креольского выродка, которого никто ведь не заставлял драться с вами. Можно подумать — прошу прощения, полковник, — что он был джентльменом! Знаю, вы никогда не пошли бы на это, если бы не считали, что он джентльмен, но он им не был, сэр. Он был худшим представителем нашего Союза, сэр, вы же — лучший его представитель. Вы лучше всех, и уж куда лучше малодушного труса, который ходит у нас в президентах. Я одного боюсь — нанесенный вам ущерб мы скоро поправим, — я боюсь, что дуэли запретят; и что нам тогда делать, сэр, спрашиваю я вас? Да в одном Нашвилле полным-полно типов, на которых я бы с радостью направил пистолет, хоть стрелок я никудышный. Зрение, что ли, плохое… — Тирада произносилась в такт галопу — мы скакали густым сосновым лесом по направлению к Эрмитажу.
Джексон куда более заядлый дуэлянт, чем я, в нем говорит дух жителя границы, где споры улаживаются один на один, а не в газетной полемике и не судом. Вдохновленный, как он утверждает, моим примером, Джексон на следующий год дрался на дуэли с неким Чарльзом Дикинсоном, плохо отозвавшимся о миссис Джексон.
— Вы бы оценили, полковник.
Я еще раз посетил Эрмитаж, и меня встревожило состояние хозяина, ослабевшего от ран: пуля застряла у сердца и там и сидит, ее нельзя удалять. Но он говорит всем, что его лишь «слегка царапнуло».
— Так вот, сэр, я нарочно ждал, чтобы подлец выстрелил первым. Не забывайте, я очень плохо стреляю, а он был очень меткий стрелок, будь он проклят, да и моложе меня. Так вот, он выстрелил и попал в меня. Хорошо еще, я не потерял сознания. Голова была ясная, и я понял, что рана моя не смертельна, хотя, должен сказать, полковник, даже если бы он прострелил мне голову, я бы выжил, чтобы исполнить то, что задумал.
Джексон мрачно засмеялся, не сводя с меня бледно-голубых холодных глаз.
— Видели бы вы его лицо, когда я остался стоять. Когда я медленно поднял пистолет и нажал курок. Когда пистолет дал осечку. Мы препирались. Секунданты позволили мне выстрелить второй раз. Чарльз Дикинсон, скажу я вам, был бледный как простыня, и с него лил пот. С Гамильтона тоже лил пот?
— Не больше, чем с меня.
— Но у вас не было времени понаслаждаться видом съежившегося от страха негодяя. Так вот, я медленно поднял пистолет во второй раз, а кровь уже струилась у меня из раны и лужей натекала к ногам, и я понял, что сейчас я потеряю сознание, и быстро нажал курок, и выстрелил в него в упор, и убил его, сэр, убил, как визгливую свинью в базарный день! Видели бы вы, как он упал!
Так значит, наш президент — дуэлянт, но это вполне в духе времени и страны. И к тому же страшный человек, как убедились дезертиры во время битвы за Новый Орлеан.
Но я забегаю вперед. Сейчас лето 1805 года, и я впервые обедал с Джексоном и его женой Рейчел, полной, милой женщиной с приятными манерами. Как все теперь знают, Рейчел была первый раз замужем за неким Робардсом. Они расстались. Она влюбилась в Джексона. Полагая, что Робардс получил развод, она вышла замуж за Джексона, но вскоре обнаружила, что она все еще жена своего первого мужа. Понадобилось два года, чтобы оформить развод по всем правилам и второй раз зарегистрировать брак с Джексоном. Все это вполне невинно, хоть и нелепо (но о безнравственности тут вряд ли можно говорить). К сожалению, когда в 1828 году генерал Джексон стал кандидатом в президенты, моралисты с восточного побережья затеяли такой скандал, что сразу же после выборов Рейчел не могла лица нигде показать и умерла от позора. Естественно, характер у нашего президента не улучшился от того, что шакальи повадки прессы лишили его любимой жены.
Но все было хорошо и безоблачно в те прекрасные дни, которые я провел в Эрмитаже (он еще строился и напомнил мне мой первый и единственный визит в Монтичелло). А сейчас я хочу заметить для истории, что своими глазами видел, как Рейчел, смущаясь и извиняясь, сама набила, зажгла и выкурила трубку из кукурузного стебля.
— Уж куда лучше, чем нюхать табак, как Долли Мэдисон!
Джексон испытывал глубокую неприязнь к виргинской хунте. Будучи аристократом границы — если это сочетание вообще имеет смысл, — он терпеть не мог высокомерия виргинской знати, которая до сих пор считает жителей нашего Запада отбросами общества.
Джексон настоял, чтобы мне устроили официальный прием в Нашвилле со всеми почестями: почетным караулом, оркестром и розами. На мгновение я пожалел, что не принял в свое время предложения Лайона и не стал конгрессменом от Теннесси. Но трудно быть просто конгрессменом среди людей, считающих тебя вождем, который подарит им империю. Я стал пленником собственной славы и событий того лета, когда Запад был более обычного взбудоражен грубыми беззакониями, творимыми Испанией на общей, зыбкой и кровавой границе.
Я оставался в Эрмитаже пять дней, и Джексон делал все, чтобы я чувствовал себя как дома.
— Черт побери, Рейчел, нельзя же кормить его тем, чем мы кормим работников. — И он совал отвергнутое блюдо в руки дворецкого. — У полковника Бэрра был лучший стол в Филадельфии, и подавали вино, Рейчел, а не перебродивший виноградный сок!
— Ну-ну, генерал, — успокаивала его Рейчел, как успокаивают пса, чтобы он перестал лаять.
Мы с Джексоном обсудили наедине мой план освобождения Мексики. В роли командующего гражданской гвардией Теннесси он имел столько же возможностей, как и Уилкинсон, начать войну с Испанией, а она была неизбежна.