Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Джефферсон любезно расспросил меня о приключениях на Юге. Я сказал, что за время короткого визита в Восточную Флориду я убедился, что народ там созрел для освобождения.
Джефферсон согласился.
— Вообще-то мы их уже освободили постановлениями конгресса, но, боюсь, только война с Испанией — или еще одна покупка — закрепит наши права.
— Виды на войну — прекрасные.
Но Джефферсон не клюнул на эту удочку. Он заговорил об осложнениях с Бонапартом, с Англией. Когда же французский дворецкий во второй раз подал сказочное сладкое, Джефферсон перешел к делу.
— Полковник, я никогда не мог понять, как вы относитесь к природе нашей конституции.
— Гамильтон сказал мне однажды примерно то же. Он считал, что я выражаюсь двусмысленно.
— Надеюсь, я напоминаю Гамильтона только этим. — Вместо улыбки — мгновенный оскал желтых зубов; губы серые, синеватые, тогда как у большинства людей они розовые или красные. Думаю, что так действовало на него холодное время года. Он был похож на пепел от костра — мягкий, легкий, белый; ничего не осталось от прежнего рыжего хитреца, лишь темная бронза веснушек.
— В глубине души я всегда считал, что наша конституция не вполне закончена.
— Согласен… согласен! — Он слишком легко соглашался.
— Ее должно либо развить, либо упразднить…
— Я тоже так думаю…
— Я вижу в ней два слабых места, которые могут сыграть роковую роль. Первое — так называемое неотъемлемое право каждого штата расторгнуть связи с Союзом. — Я умолк.
Джефферсон испугался. Нет, удивился. Бог его знает, что он слышал о моих переговорах с федералистами из Новой Англии или с Мерри.
— Значит ли это, полковник, что вы не одобряете неотъемлемого права каждого штата выйти из Союза?
— Нет, сэр, не одобряю.
— Но ведь по собственной воле тринадцать суверенных штатов сошлись и…
— Знаю, знаю. — Будь я неладен, если еще раз позволю Джефферсону пропитать мне заученную лекцию. — Я лишь подчеркиваю, что никакая конституция не будет действенна, если каждый штат будет думать, что у него есть право на отделение; и ведь в конце концов один или несколько штатов действительно отделятся, и тогда не останется Соединенных Штатов…
— И тем не менее мы все будем американцами… кузенами, если не братьями. — Старая песня.
— Без сомнения. Но вы спросили мое мнение о конституции. И мне пришлось сказать, что именно я считаю ее главной слабостью.
— А я считаю это ее главной силой.
— В таком случае вы, без сомнения, согласны с теми федералистами из Новой Англии, которые хотят отделения своих штатов от остальных.
Говоря неправду и вообще ступив на скользкую почву, Джефферсон оставался невозмутимым; в такие-то моменты он и был в лучшей своей форме. Он улыбнулся.
— Мне порой докладывают об этих джентльменах. — Он говорил мягко. — Мэдисон советует мне обратить на них внимание. Но если сенатор Пикеринг и еще кое-кто убедят народ своих штатов выйти из Союза, я первый протяну им руку дружбы.
— Но вы знаете, конечно, что люди Пикеринга не составят большинства…
— Я мало знаю о Новой Англии, но то, что мне известно, достойно восхищения. — Джефферсон был сама любезность. Я представил себе, как он выглядел в роли посла. — Дело тут в принципе. А я придерживаюсь принципа: каждый штат волен поступать, как он хочет.
— Ну, а Луизиана? Предположим, население Нового Орлеана проголосовало бы против союза с нами, а за союз с Францией или Испанией или за независимость?
Он не подготовился к такому повороту. Смутился.
— Я бы сказал, что поскольку тут речь идет о покупке территории и поскольку характер населения сильно отличается…
Снова вошел дворецкий (уж не было ли где-нибудь в столовой потайного звонка, не нажимал ли Джефферсон на кнопку, желая сменить прибор или тему разговора?) и налил нам обоим шампанского — оно последнее время стало популярным в Вашингтоне. Тема разговора сменилась.
— Вы находили еще одно слабое место в конституции, которое может сыграть роковую роль.
— Ну, не обязательно роковую. — Но я не собирался объяснять ему, что второе слабое место — чересчур большая власть, данная президенту. Напротив, я сделал вежливый ход. Я сказал то, что он хотел услышать. — Это власть судей.
Старое лицо просияло. Между нами воцарилось согласие. Мы стали друзьями. Он мог мне доверять. И выплеснулся наружу его страх перед судебной властью, особенно учитывая, что в Верховном суде сидит монократ Джон Маршалл.
— Вопрос предельно прост! Маршалл считает, что суды имеют право отменять постановления конгресса. Это нетерпимо. Бьет по нашей системе, бьет в самое сердце! А то, что судьи сохраняют должности пожизненно, клянусь небом, ведет к тирании!
Тут он со всей доступной ему откровенностью перешел к делу. Самюэль Чейз, член Верховного суда, блестящий ярый тори, беспрестанно произносил громовые речи против республиканцев и их «быдлодержавия». Он наслаждался, изводя журналиста Джеймса Каллендера, клеврета Джефферсона. И вот в начале того года палата представителей выдвинула против судьи Чейза обвинение в пристрастности, несправедливости, грубости… словом, во всех смертных грехах, кроме того, за что он действительно мог быть привлечен к ответственности согласно конституции, — за «государственные преступления и превышение власти». Теперь судья должен предстать перед сенатом, и я, как его председатель, должен буду его судить.
— Вам, полковник, выпал жребий провести процесс, который определит будущее нашей демократии.
— Я, конечно же, буду беспристрастен…
— Конечно. Но, надеюсь, вы с пристрастием будете отстаивать самый принцип, ибо дело не в судье Чейзе, а в необходимости подчинить судей законодательным органам. Надо создать прецедент, и судей можно будет смещать волей народа.
— Но конституция…
— По всей вероятности, в нее следует внести поправки. Сейчас надо установить приоритет законодательной власти над судебной.