Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Я делал вид, что не замечаю Джейми, пока не назвали его имя. Тогда я обернулся и быстро его оглядел. Вот и вся встреча.
Главное доказательство обвинения сводилось к моему шифрованному письму Уилкинсону. Лютер Мартин принялся допрашивать генерала по поводу письма. Почему он внес исправления в текст? Почему пытался стереть первую фразу, которая ясно свидетельствовала о том, что письмо полковника Бэрра — ответ на его собственное письмо? И почему он сказал, что его шифрованная переписка с полковником Бэрром началась в 1804 году, когда есть доказательства, что она началась еще в 1794 году? Уилкинсон запинался, противоречил себе, лгал под присягой.
Тут-то Джон Рэндольф и заключил, что генерал «негодяй до мозга костей», и огласил этот вывод в тот же вечер в переполненном баре «Золотого орла», да так, чтобы сам негодяй мог слышать.
Рэндольф, как старшина присяжных, тоже заинтересовался шифрованным письмом. Почему Уилкинсон внес в него исправления? Чтобы избежать подозрений в соучастии в планах полковника Бэрра? Ввести в заблуждение президента? Скрыть, что генерал сам был главным действующим лицом в «испанском заговоре» еще пятнадцать лет назад? Вдруг, резко повернувшись к верховному судье, Джон Рэндольф потребовал, чтобы генералу Джеймсу Уилкинсону предъявили обвинение в измене.
Обвинители растерялись. Уилкинсон бормотал что-то невразумительное. Большое жюри удалилось решать, предъявлять ли обвинение главному свидетелю правительства. Легко представить себе состояние Джефферсона, когда он узнал, что семь членов большого жюри высказались за привлечение его генерала к суду при девяти против. Весьма шаткое голосование.
24 июня большое жюри предъявило Бленнерхассету (в его отсутствие) и мне обвинение в правонарушении, заключавшемся в подготовке экспедиции против испанской колонии, и в измене Соединенным Штатам. Я не удивился. В конце концов, большое жюри состояло почти полностью из сторонников Джефферсона. И все же, когда меня под охраной вели в ричмондскую муниципальную тюрьму, я поздравил себя хотя бы с тем, что единственный серьезный свидетель, которого мог найти против меня Джефферсон, сам едва не угодил вместе со мной за решетку — на казенные хлеба.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Сэм Свортвут пригласил меня встретиться с ним сегодня вечером в баре гостиницы «Сити». Должен признаться, мне нелегко представить себе грузного краснолицего мужчину отважным юношей, который когда-то вызвал на дуэль командующего американской армией и чьим секундантом вызвался быть Эндрю Джексон.
— Этот вызов меня прославил, Чарли! — Сэм пил горячий ром, приправленный гвоздикой. — Тогда-то генерал Джексон и сказал, что, будь у него сын, он был бы таким же вспыльчивым сорвиголовой, и он до сих пор, хвала господу, обо мне того же мнения.
— Полковник Бэрр правда серьезно думал об отделении западных штатов?
— Конечно. Мы все об этом думали. Однажды в Ричмонде во время процесса я слышал разговор Джона Маршалла с Джоном Рэндольфом об отделении штатов. В тот вечер мы засиделись в баре — полковник Бэрр находился в тюрьме — нас было человек двенадцать, все — головастые адвокаты, кроме твоего покорного слуги, и вот мы заговорили на эту тему, и Джон Рэндольф сказал:
«Если бы я не считал, что Виргиния может выйти из Союза когда угодно, я уехал бы из Штатов в любое захолустье, лишь бы подальше отсюда». Джон Маршалл посмеялся над ним и сказал:
«Тогда поскорей ищи себе лодку, кузен Джон, потому что ни один штат никогда не будет иметь этого права».
«А что говорит конституция, братец Джон?»
«Мало ли что она говорит, — сказал верховный судья, — куда важней, о чем она умалчивает!»
«Э, братец Джон, да ты, оказывается, подлый монархист!»
«А ты, братец Джон, подлый якобинец и демократ с головы до пят».
«Нет, братец Джон, — ответил Джон Рэндольф, — не с головы до пят. Я люблю свободу, но, великий боже, ненавижу равенство!» — Дивная пара эти кузены. Свортвут поставил свой бокал.
— Чарли, тебе надо встретиться кое с кем. Кстати, там будет издатель, который хочет купить то, что ты написал.
— Сколько?
Свортвут заморгал.
— А сколько тебе платят другие?
— Две тысячи аванса, и столько же по завершении.
Я был доволен собственной наглостью. Свортвут удивленно хмыкнул — от уважения ко мне, что ли?
— Значит, две тысячи ты уже получил?
— Мне их придется вернуть.
— Тогда проси пять и соглашайся на четыре.
— Я попрошу семь и уступлю за пять. — Голова моя кружилась от этих астрономических цифр: в Европе мы с Элен и с ребенком безбедно проживем на эти деньги лет пять.
В конце длинного пыльного коридора на втором этаже мы остановились у какой-то двери. Свортвут громко постучал. Дверь отворилась. Маленькая озабоченная физиономия встретила нас шепотом:
— Заходите, заходите. Вы опаздываете. Он чуть не ушел. Надо спешить.
Мы вошли в номер. Мужчина без камзола лежал на кровати, головой к изножью, а ноги торчали на изголовье с медными инкрустациями. В правой руке он сжимал большую оплетенную бутыль виски. Напротив, в кресле с высокой спинкой, сидел еще кто-то с озабоченной физиономией. Когда мы вошли, он встал.
— Это издатель. — Свортвут кивнул на первую озабоченную физиономию. — Мистер Роберт Райт из Филадельфии. — Мы пожали друг другу руки.
— А вот этот джентльмен и будет писать книгу. — Райт показал на второго озабоченного мужчину. — Он даже почти написал ее для нашего друга. — Райт нервозно глянул на распростертого мужчину, который тихонько напевал что-то про себя. Глаза у «нашего друга» под копной спутанных седеющих волос, кажется, были закрыты.
— Я определенно рассчитываю, — сказал джентльмен, который должен был писать книгу, — на ваше содействие.
— Разумеется. — Я ничего не мог понять.
Вдруг с постели прогремел голос:
— Что это еще за парочка мексиканских педерастов?
— Педерастов? Сэм Свортвут не педераст! — Свортвут кинулся к лежащему. Они пьяно обнялись. Затем распростертый откинул прядь, закрывавшую маленькие красные глазки, и оглядел нас.
— Я чуток поторопился, Сэм. Глянь-ка на эту троицу. Троица мексиканских педерастов, и не смей со мной спорить, на эдаких у меня нюх.