Видит Бог
Шрифт:
— Прядай, прядай, клокочи! Зелье, прей, котел урчи! — так приветствовала его Аэндорская ворожея. Впрочем, сообразив, с кем она имеет дело, колдовка впала в истерику: — Зачем ты обманул меня?
Саул успокоил ее, пообещав не наказывать, если она просто вытащит ему с того света Самуила для разговора. Дух пророка явился на ее призыв облаченным в длинную одежду. Когда Саул увидел, что перед ним и вправду Самуил, он пал лицом на землю и поклонился, явив почтительную, смиренную покорность фигуре, возвышавшейся над ним подобно суровому, скорбному изваянию.
Придерживаясь
— Чего тебе надобно?
Саул ответил:
— Филистимляне воюют против меня, а Бог отступил от меня и более не отвечает мне. Прошу, открой мне будущее.
— Тебе будет неприятно услышать о нем.
— Кто победит в завтрашней битве?
— Не спрашивай.
— Что будет со мной?
— Такое, что и собаке не пожелаешь.
И тут Самуил все ему рассказал.
— Завтра ты и сыны твои будете со мною, и стан израильский предаст Господь в руки филистимлян.
Саул погибнет, сыновья его погибнут, филистимляне победят, а мы проиграем . Мы?Меня там не было. А если б и был, то сражался бы за Анхуса Гефского — на стороне филистимлян, против моего народа. Для меня все устроилось наилучшим образом. Если бы я участвовал в этом решающем событии нашей истории, приведшем к смерти Саула и законных его наследников, к поражению и разгрому его армии, после которого люди оставили города свои и бежали, а филистимляне пришли и засели в них, я нипочем не смог бы привести Израиль к подчинению. Мне и без того пришлось-таки потрудиться, поддерживая послушание в народе Израильском.
Когда Анхус призвал меня и моих людей на войну, мы преисполнились энтузиазма. Поспешно мобилизовавшись, мы явились из Секелага в Геф, чтобы биться на Гелвуе за него и других филистимских вождей. Мы были сильны и ретивы. Волнение и ожидания переполняли нас, мы рвались в бой, в настоящий бой с теми, кто гнал нас, мы с нетерпением ожидали близкой кульминации, которая так ли, эдак ли, а разрешит наконец напряжение и положит предел вражде, столь долго бушевавшей между мной и Саулом и обратившей меня с моими людьми в изгнанников и парий.
Нас приняли в ряды армии Анхуса, и под его знаменем мы совершили марш на север до Сонама, что близ Гелвуи, в район сосредоточения всех филистимских сил. В жизни своей я не видел такого количества войск. Мы заранее предполагали, что я и моя еврейская команда привлекут некоторое внимание. Мы определенно бросались в глаза. Князья филистимские подошли поближе, желая как следует нас разглядеть. Меня узнали, и, к ужасу моему, я снова услышал восхитительные, благозвучные слова хвалебного припева, которого на сей раз имел все основания опасаться, припева насчет меня и Саула.
— Не тот ли это Давид, — изумился один из князей филистимских, проталкиваясь поближе и с вожделением всматриваясь в меня, — которому пели в хороводах, говоря: «Саул поразил тысячи, а Давид — десятки тысяч»?
Если меня и будут помнить, то, несомненно, за это.
Анхус, разумеется, сказал все как есть.
Князья филистимские отказались иметь нас под боком во время битвы и приказали нам возвратиться домой, отчего люди мои обозлились и начали поговаривать, что надо бы побить меня камнями.
— Нечего ему идти с нами на войну, — решили князья, — чтобы он не сделался противником нашим.
Вот такие вышли дела. Когда же мы вернулись в Секелаг и обнаружили, что в наше отсутствие племя амаликитян захватило город, а всех наших жен, и дочерей, и сыновей, и весь скот наш увело в плен, мои люди опять забурчали, что меня следует побить камнями. Авигея исчезла, Ахиноама тоже. Сердце мое было разбито. Собственные мои солдаты собирались убить меня. Я вопросил Бога и получил совет преследовать полчище, напавшее с юга и уведшее с собой всех женщин наших.
— Преследуй, — ответил Бог, — и догонишь, и наверняка все отнимешь.
И мы действительно все у них отняли. Авигея, Ахиноама и я обнялись. Так приятно было снова держать их в руках. А через три дня после нашего возвращения в Секелаг до нас дошла весть о разгроме израильской армии в битве на Гелвуе и о смерти Саула и трех его сыновей. Впечатление, которое произвели на меня эти новости, было огромно. В зависимости от того, какому отчету вы предпочитаете верить, Саул, сильно израненный лучниками и неспособный двигаться дальше, то ли пал на меч свой, чтобы лишить себя жизни, то ли упросил шедшего мимо амаликитянина милости ради прикончить его, дабы ему избегнуть мучений и позора, ожидающих его, если он попадется филистимлянам в руки живым. Для меня это особой разницы не составляло, поскольку венец с головы его и браслет с руки были уже у меня. Не знаю, правду ли говорил амаликитянин, принесший мне их, или врал, да и не особо стремился узнать.
— Подойди и убей его, — приказал я одному из моих людей, и он принялся бить юнца и бил, пока тот не умер.
Я вовсе не желал, чтобы кто-то из окружавших меня проникся идеей, будто на царя можно поднять руку по какой угодно причине, и в особенности если царь этот — я. А дело, похоже, шло к тому, что я стану царем. Больше-то все равно никого не осталось.
Тем временем я, разумеется, скорбел о Сауле и Ионафане. И сочинил мою знаменитейшую элегию, в которой оплакал их смерть. Кроме того, я повелел филистимлянам научить сынов Израиля обращению с луком. Я испытывал истинное вдохновение, когда писал:
Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих! как пали сильные!
Не рассказывайте в Гефе, не возвещайте на улицах Аскалона, чтобы не радовались дочери Филистимлян, чтобы не торжествовали дочери необрезанных.
Горы Гелвуйские! да не сойдет ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами, ибо там повержен щит сильных, щит Саула, как бы не был он помазан елеем.
Без крови раненых, без тука сильных лук Ионафана не возвращался назад, и меч Саула не возвращался даром.