Видит Бог
Шрифт:
Борьба моя с Авениром протекала, вообще говоря, вяло и сводилась все больше к пустякам. Ни у одной из сторон не хватало войска на то, чтобы оккупировать земли другой. По моим прикидкам, объединившись, мы превзошли бы числом филистимлян, политически организованных в разрозненные города-государства, но мы оставались разъединенными и воевали друг с другом. Иудея противостояла Израилю, север югу, и для меня очевидным было, что рано или поздно кому-то придется пойти на добровольную капитуляцию и сесть за стол мирных переговоров.
Мы совершали из Иудеи набеги на Израиль. Вот уж в чем мой племянник Иоав показал себя свирепым профессионалом. Турнир у Гаваонского пруда, в котором участвовали двенадцать наших бойцов и двенадцать ихних, вылился во всеобщую свалку, после того как бойцы схватили друг друга за головы, вонзили меч один другому в
Иоав же, услышав его, благоразумно решил не преследовать его больше в этот день. И затрубил Иоав трубою, и остановился весь народ, и не преследовали более израильтян; и сражение на этот день прекратилось. И возвратился Иоав от преследования Авенира, и взял Асаила, и похоронил его во гробе отца его, что в Вифлееме, и шел с людьми своими всю ночь и на рассвете прибыл в Хеврон. И наступила в тот раз передышка в сражениях и время для всех начальствующих пораскинуть умом.
Хеврон, сами понимаете, не Версаль, и жизнь царя в Хевроне далеко не всегда походит на денек, проведенный на пляже. Сколько-нибудь приметных общественных событий там практически не происходило, вообще заняться было, в сущности, нечем, даже царю. Вот вам еще одна причина, по которой я набрал себе столько жен — они доставляли мне какое ни на есть, а занятие. Я ведь благодаря Авигее убедился в том, что способен порадовать женщину, — она научила меня и этому тоже. Вирсавия же завершила мое образование. Вирсавия научила меня всему остальному и выдала мне диплом, и с тех пор я лишился способности так уж сильно радовать всех остальных, даже любимую мою Авигею. Как я тоскую теперь по Вирсавии — той, какой она была поначалу, — и по всему, что мы проделывали с нею вдвоем! Я был влюблен, и так влюбляться мне не случалось за всю мою жизнь — пока я не перебрался в Иерусалим, и не встретил ее, и не поимел ее не раз и не два. В первый-то раз я кончил слишком быстро. Да я едва не спустил прямо на крыше, как только увидел ее и приказал привести ко мне. Причиной того, что я продолжал сражаться с Авениром и с тем колченогим хиляком, которого он поддерживал мне назло, была скука, царившая в Хевроне. Опять-таки и честолюбие тоже не позволяло мне остановиться, да к тому же война доставляла мне добавочное развлечение, не дававшее засохнуть душе. Вот я и упорствовал во весь этот растянувшийся на годы конфликт и с тем пущим пылом, что видел, как дом Давида набирает все больше силы, а дом Саула все больше хиреет.
Я давил на них и давил, как только мог. И наконец в отношениях двух моих противников образовалась долгожданная трещина, раскол столь же судьбоносный, сколь и неизбежный. Причиной стала бабенка, ни больше, ни меньше, заурядная давалка, ну и сверхчувствительное мужское тщеславие тоже сыграло немалую роль. Для народа, в языке которого отсутствуют обозначения гениталий, мы таки хлебнули с ними горя, не правда ли? Иевосфей не смог вынести мысли о том, что Авенир спит с Рицпой, здоровенной бабищей, состоявшей при жизни Саула в его наложницах, вот он и обложил за то Авенира разными словами. Такие-то пустяковые события и становятся зачастую поворотными вехами в истории великих наций. Хотите верьте, хотите нет, но не будет гвоздя — пропадет подкова, не будет подковы — конь пропадет, не будет коня — не будет и битвы, а не будет битвы, так вообще черт его знает что тогда будет. Иевосфей допустил неосмотрительные высказывания. Забыл, что он всего лишь орудие в чужих руках, и позволил себе увлечься опрометчивой фантазией, будто он и в самом деле царь. Авенир же, подвергнутый разносу, столь же дерзкому, сколь и унизительному, полез от ярости на стену.
— Разве я — собачья голова, что ты взыскиваешь ныне на мне грех из-за женщины? Ты что о себе вообразил? Разве я предал тебя в руки Давида? Или я не мог, если бы пожелал, отнять царство от дома Саулова и поставить престол Давида над Израилем и над Иудою, от Дана до Вирсавии? Да мне бы на это одного дня хватило. Пусть и повинен я в грехе, за который ты меня укоряешь, тебе ли обращаться ко мне с такими речами? Или ты, червяк ты безногий, и впрямь почитаешь себя царем?
И не мог Иевосфей возразить Авениру, ибо боялся его.
Готов поспорить, что к этому времени Авенир уже разобрал писание, начертанное неведомой рукой на стене, — есть у меня смутное подозрение, что предпринятые им тайные попытки примириться со мной имели своей основой не одну только уязвленную гордость. Он отправил ко мне послов с предложением заключить между нами союз. Иевосфей тоже принялся закидывать удочки на сей счет. Я и безо всякого хрустального шара увидел, что ныне все козыри сами лезут мне в руки, понял, что рука моя ныне крепка, и, если вы простите мне смешанную метафору, разыграл свои карты с безупречной ловкостью этой самой руки. Я поставил такое условие — прежде чем мы начнем договариваться с любым из них о чем бы то ни было, пусть вернут мне жену мою, Мелхолу. И точка, не любо, не кушай. Обсуждению не подлежит.
— Ты не увидишь лица моего, — повелительно, словно абсолютный монарх, которым мне предстояло со временем стать, заявил я Авениру, — если не приведешь с собою Мелхолы, дочери Саула. Отдай жену мою Мелхолу, которую я получил за сто краеобрезаний филистимских.
Я не сомневался, что верх будет мой.
— А может, лучше краеобрезаниями возьмешь? — Такой циничный ответ прислал мне Авенир. Мне порой не хватало Авенира — уже после того, как Иоав прикончил его.
И послали они за нею и взяли ее от мужа, от Фалтия, сына Лаишева, чтобы вернуть ее мне. Пошел с Мелхолою и муж ее, Фалтий, и с плачем провожал ее до самого Бахурима, но Авенир отослал его, сказав: «Ступай домой».
Фалтию не плакать надо было, а радоваться. Плакать-то следовало мне,ибо со дня, в который она вновь переступила порог мой, я не видел от нее ни единой минуты покоя, ниже удовольствия. Мы не виделись с нею больше десяти лет. И тем не менее, воротившись, она первым делом сочла нужным еще раз напомнить мне, что это онау нас царская дочь. Ей не понравился вид из окон ее покоев — с самых детских лет, проведенных в доме отца в Гиве, она привыкла к видам покрасивее. Хеврон она нашла вульгарным, кроме того, она не желала терпеть присутствие прочих моих жен и детей их в ее, как она выражалась, дворце. Она желала, чтобы я ейсделал ребенка. Я с удовольствием отказал. Мне не потребовалось долгих размышлений, чтобы сообразить — возьми я тогда эти самые краеобрезания филистимские, мне жилось бы куда спокойнее.
— Я не желаю, чтобы в моем дворце находились другие женщины, — нудно брюзжала она.
— Это не дворец, — отвечал я, — и он не твой.
За время нашей разлуки прежняя моя робость и чувство неполноценности как-то подувяли. В гробу я ее теперь видал.
— Это просто пара беленных известкой, соединенных проходами глинобитных домишек с протекающими крышами, домишек, которые не мешало бы подкрасить — и снаружи, и изнутри.
— Я царская дочь, — заявила в ответ Мелхола с привычной, лишь ей присущей надменностью, которую она сохранила до самой смерти, — где я живу, там и дворец. А тебе следует помнить, что я вытащила тебя из канавы.
— Ты опять за свое?
— Нечего мне было выходить за простолюдина.
— Снова-здорово.
— Я выросла в Гиве, — похвасталась она, — а ты всего-навсего в Вифлееме Иудейском. Мой отец был царем.
— А я сталим! — заорал я.
Впрочем, сколько я ни орал, втемяшить ей эту мысль мне так и не удалось. Чего же дивиться счастью, обуявшему меня при полученье известия о том, что она умирает? Сколь долго, о Господи, сколь долго пришлось мне ждать избавления от нее, сколь много лет заняло это ожидание! Когда мне сообщили, что она заболела, я пустился в пляс. Ей прописали обычные процедуры — костный мозг, биопсия, то да се.