Видит Бог
Шрифт:
Да, так вот, стало быть, какое время выбрал Иоав, чтобы свести счеты с Авениром, убив его, и место он тоже выбрал подходящее — прямо под воротами города, где всякий мог полюбоваться содеянным и затем разнести подробности по всему свету. На кого мне всегда везло, так это на родственников, не правда ли? Тестюшку моего, Саула, помните? А братцев — Елиава, Аминадава и Самму? Что до трех сыновей моей твердокаменной сестры Саруи — Иоава, Авессы и Асаила, то они всегда были сильнее меня.
И я решил сказать это открыто, сказать громко, при всем народе, чтобы каждый увидел, как я порицаю низкий поступок Иоава, и разнес весть об этом пошире. Громогласно оплакивая Авенира, героического, благородного израильтянина, я обрушил проклятия мои на дом Иоава, осудив его варварское, предательское преступление. Я с великой горячностью поклялся не вкушать в этот день мяса, хлеба или чего-нибудь до захождения
Нуте-с, никаким вождем Авенир не был и величием особым не отличался. И уж определенно не был он самым благородным средь израильтян. Самым благородным средь них был я, даром что оставался по-прежнему иудеем. Мог ли кто-нибудь из видевших меня в тот день заподозрить, что все эти возвышенные почести отдаются покойнику, который при жизни был для меня не чем иным, как гвоздем в сапоге и костью в горле? Я потратил лучшие из моих фраз на этого бесчувственного прохвоста, который семь лет, семь долгих лет пытался закрепить монаршью власть за кем бы то ни было — за кем угодно— из еще уцелевших представителей Сауловой семьи и главным образом ради того, чтобы урвать часть оной власти для себя. Между тем единственным законным потомком дома Саулова была ныне Мелхола, а Мелхола принадлежала мне. Так что я, быть может, и понимал, что делаю, когда потребовал возвратить ее мне.
И вот, словно чудом, все сошлось одно к одному. Народу понравились похороны, которые я устроил Авениру, — весь Израиль мог видеть, что умерщвление Авенира, сына Нирова, произошло не с моего ведома и без моего наущения.
В конце концов все уладилось. Сказать по правде, если бы Иоав обуздал свой нрав и Авенир все еще путался бы у меня под ногами, положение мое было бы менее устойчивым. Теперь же, после кончины Авенира, дни Иевосфея тоже были сочтены. Когда он услышал о смерти Авенира, опустились руки его, и весь Израиль смутился, увидев, какой он жалкий и малодушный. Двое из наиболее предприимчивых предводителей его войска решили, что пора действовать. Они вошли внутрь дома Иевосфеева, как бы для того, чтобы взять пшеницы, и поразили его, в самый жар дня лежавшего на постели своей, под пятое ребро, и умертвили его, и отрубили голову его, и убежали, прихватив голову, и шли пустынною дорогою всю ночь. Они надеялись, доставив мне голову, снискать расположение мое. Нужна мне была его голова? Столько же, сколько помешанный нужен был царю Анхусу Гефскому. Они выжидающе склонились предо мной, ожидая моей благодарности. Я вознаградил их за инициативу, предав обоих примерной казни. Затем велел отрубить им руки и ноги, а то, что останется, повесить над прудом в Хевроне — в виде наглядного пособия. Я вовсе не желал, чтобы и единая живая душа в моей стране вообразила, будто можно убить царя, пусть даже незаконного, и уцелеть, — и уж тем более не желал, чтобы кто-нибудь хоть на минуту поверил, будто я имею какое-то отношение к смерти именно этогоцаря.
Ликвидация Иевосфея практически свела на нет все притязания дома Саулова на царский венец. Но меня все пуще томили подозрения насчет Иоава, и я решил как-то обуздать этого сурового человека, обладавшего к тому же лютым и независимым нравом и только что доказавшего, что он, не колеблясь и не считаясь с моими желаниями, поступает так, как больше нравится ему.Мне показалось, будто я нащупал возможность законным образом раз и навсегда понизить его в должности, когда я надумал отнять у иевусеев Иерусалим и учредить в этой горной крепости близ границы Иудеи с землею вениамитян мою столицу. В смысле политическом разумнее было перебраться поближе к нейтральному центру единой нации, признанным вождем которой я теперь стал, чем оставаться в Иудее, вдали от моих втайне враждебных новых подданных, или даже чем учредить штаб-квартиру в Гиве, городе, слишком тесно связанном с правлением Саула. Как вам известно, он таки процарствовал целых восемнадцать лет. И я решительно не желал, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто я в том или ином смысле наследую царство безумного Саула и вообще обязан ему хоть какой-нибудь малостью. Можете себе представить, как отреагировала царская дочь Мелхола на мое решение погрузить в забвение город, в котором она впервые вышла в свет и который мог бы, поступи я иначе, быть увековеченным в качестве ее родового гнезда. Мелхола взревела, точно ослица.
Иерусалим я взял в одну ночь, для этого мне хватило отряда отборных и храбрых воинов. Стены города были неприступными, попытка взобраться на них определенно привела бы к провалу. Мирные иевусеи чувствовали себя в полной безопасности, они посмеивались, сидя в городе и рассуждая о том, что для защиты от нас этих стен хватило бы и хромых со слепыми. Возможно, они были правы. Однако я тщательно подготовился к осаде и знал уже, что питающие город подземные воды неглубоки и не защищены и что в русла их можно проникнуть из пещер, лежащих вне города. Так что захват Иерусалима представлялся мне плевым делом.
Прежде чем выступить, я приказал ударной бригаде моих храбрецов построиться предо мной и выслушать традиционную зажигательную речь. Я зачитал им с короткого свитка искусно составленное, вдохновительное воззвание, придуманное единственно для того, чтобы поумерить ожидания моего племянника Иоава. Тот, кто первым выберется из городского колодца и прежде всех поразит иевусеев и откроет ворота для остальных наших сил, тот и будет до конца своих дней нашим главным военачальником — то есть займет пост, который Иоав полагал лежащим у него в кармане и официального назначения на который он ожидал со дня на день. Я видел, как он гневно вскинулся, услышав мои слова. Я смотрел ему прямо в лицо.
Ну, и догадайтесь, что из этого вышло. Правильно.
Стратегия моя сработала, а стратагема оказалась палкой о двух концах. Кто бы мог такое предвидеть? Долбаный Иоав первым выскочил из главного городского колодца, порубил засовы, распахнул ворота, дав нам возможность ворваться внутрь, и, пока мы врывались, стоял сложив на груди руки и нахально ухмыляясь. Разумеется, я сделал все возможное, чтобы не выполнить данного мной обещания.
Как только иевусеи безоговорочно капитулировали, а мы заняли город полностью, Иоав, не откладывая дела в долгий ящик, заявил мне:
— Теперь я законный главный военачальник. Я — пожизненный командующий всеми твоими вооруженными силами, так?
Я сделал вид, будто столь наглое и безосновательное заявление рассердило и изумило меня чуть ли не до бездыханности.
— Исключено, Иоав! — воскликнул я. — О чем ты бормочешь?
Видели бы вы лицо Иоава. Я каждый раз, как вспомню его, наземь валюсь от хохота. Разговор наш происходил под звездами, прямо в кругу плененных иевусейских начальников, во все глаза смотревших на нас.
— Яо чем бормочу? — Такой изумленный вопль испустил Иоав, когда смог наконец выйти из ступора. И он продолжил визгливым от огорчения, почти женским голосом: — Разве ты не обещал? Не обещал?
— Обещал, я? — мирно удивился я. — Обещал, говоришь? Что обещал, когда обещал? Кто? Яничего не обещал.
— Вот именно обещал. — Иоав уже брызгал слюной от злости. — Ты дал царское слово.
— Ядал царское слово? — Я неторопливо и твердо покачал головой. — Никакого такого слова я не давал.
— Ты же сам сказал, сам! — чуть ли не в истерике настаивал он. — Сказал, что тот, кто первым выберется из колодца и прежде всех поразит иевусеев, и хромых, и слепых, тот и станет главным военачальником.
— Это я столько всего наговорил? Когда?
— Раньше.
— Раньше чего?
— Раньше того. Кончай юлить, Давид. Ты сам знаешь, что сказал это.
— Ничего я не знаю, — величественно и нагло соврал я Иоаву.
— Знаешь! — взвизгнул он. — Ты же по писаному читал. Все слышали. Воззвание. Собственное твое воззвание. Где пергамент? Где этот ебаный пергамент?