Вихрь Бездны
Шрифт:
— Но послушай…
— Это ты меня послушай! — глаза Бертольда Ревинтера опасно потемнели. — Я устал от твоей слабости. Будь хоть раз в жизни мужчиной, а не слизняком. Нам некуда отступать. Или мы победим — и тогда благодарная история распишет нас в розовых тонах, или проиграем — и тогда сдохнем. И нас все, кому не лень, вымажут грязью с головы до ног. Хочешь умереть в собачьем навозе? Я — нет. И я, кажется, знаю, откуда дует ветер. Это твоя невеста уже начинает командовать тобой? Надо же — от нее не ожидал! — Отец неожиданно расхохотался. И это не понравилось
Этого еще не хватало! Зазнобило почище, чем на Альварене. Те, кто мешал планам Бертольда Ревинтера, долго не жили. Никогда.
— У меня есть и своя голова на плечах! — страх не за себя помог почти отчеканить это. — Я тоже могу быть против убийства детей. Ты о таком не думал?
— Ты просто устал, мой мальчик, — уже мягче произнес Ревинтер-старший. — Скоро всё это кончится, обещаю.
— Отец, послушай…
— Не перебивай! Это — твоя первая военная кампания. Ты не привык к офицерским пьянкам и только недавно бросил травиться порошком. Я рад, что ты смог прекратить это, я горжусь тобой… но тебе и начинать не следовало — сам это знаешь. И я обещаю: скоро всё это останется в прошлом. Ты забудешь и об этой кампании, и о пьяном быдле, что окружает нас сейчас. Думай о том, что за всё это ты получишь Лиар.
И что, станет в нем жить? Убив предыдущих хозяев, включая детей? Получит во владение провинцию, которую он и подобные ему залили кровью?!
— Тебе, правда, придется еще какое-то время потерпеть жену. Но как только она забеременеет — я немедленно отправлю ее в поместье. А после родов, если ребенок будет вне опасности, сумею избавить тебя и от жены. Ты снова будешь свободен, Роджер.
Альварен проник в кровь. И заледенил ее. Вмиг.
Доигрался, кретин слабонервный!
— Эйда мне не мешает. Кроме того, убивать ее будет неразумно. Дети часто умирают в детстве…
— Хорошо — дождемся, пока родит двоих, — добродушно согласился отец. — А что касается Иден Таррент… Ей еще повезло, что в Эвитане мягкие законы. А то в Квирине запрещено казнить невинных дев. А казнь там — любимое средство расправы с противниками. И они просто устраняют досадный недостаток, мешающий избавиться от девицы. Вне зависимости от возраста приговоренной.
— Разреши, я пойду, отец?
Безумно захотелось на воздух. Да и всё выпитое резко попросилось назад.
— Да, иди. И объясни невесте, чтобы больше тебя не присылала.
Роджер Ревинтер, шатаясь, побрел к выходу. И резко остановился на пороге — словно повинуясь чужой воле. Своей у него нет и никогда не было.
— Отец… Да, еще — прекрати, наконец, бардак в лагере. Скоро в округе не останется живых крестьянок. Это быдло, как ты его называешь, не умеет развлекаться наполовину.
— А вот это уже не твое дело, Роджер. Открою тебе небольшой секрет большой политики: лучше отдать в уплату чужое, чем свое. Бабы вырастут новые, а вот золото нам еще пригодится. Иди, наконец! Выспись хоть сегодня. И выкинь из головы всякие глупости.
Палатка осталась позади, но
Вина во фляге оказалось еще много. Когда она наполовину опустела — караул у входа в палатку успел смениться.
Эйда — вновь в обществе служанки. Тускло чадят свечи. Половина прогорела, пока он ходил, а потом заливал тоску. Свечи погасли, а служанка не зажгла новые. Потому что госпожа запретила? Возможно.
Его явно сегодня больше не ждали. Жестом выслав на улицу едва успевшую почтительно присесть «горничную», Роджер сообщил, что родных Эйды ждет казнь. Что убьют всех. А заодно (сам не зная, зачем) — о квиринских обычаях, что гораздо хуже эвитанских.
Не следовало так напиваться, успел подумать он. Еще соображая, что несет.
Прервал его смех Эйды — дикий, заполошный, истеричный. Она хохотала, откинув назад голову, захлебываясь рыданиями. Худенькое тело дергалось, как висельник в петле.
— Так… — сквозь смех-хохот-истерику выкрикнула она. Вполголоса, страшно, с диким надрывом. — Так это ты меня к казни готовил?! А то вдруг… законы поменяются? Твой папаша с шайкой решат, что квиринские — лучше…
— Эйда…
Встряхнуть ее? Влепить пощечину? А смысл? И то, и другое уже делал раньше. Хоть раз помогло?
Неуклюже попытался обнять — дернулась, как от гремучей змеи. И так теперь и будет. Всегда.
Роджер беспомощно отступил назад, бессильно опустив руки.
Каждый пятый сюжет модных романистов — красавица влюбляется в насильника. Вот только то ли там герои — загадочные писаные красавцы, в отличие от Роджера, на котором природа, вылепив Бертольда Ревинтера, решила сделать передышку во всех смыслах, то ли девицы в романах какие-то другие.
А сам Роджер еще раньше знал, что у него ни змеи бы не вышло. Сбежать ему хотелось от Эйды. Навсегда. И забыть обо всём, и чтобы она забыла. Чтобы ничего этого не было. И больше никогда и ни за что не смотреть ей в глаза!
Она успокоилась сама — резко и сразу. Прекратила вздрагивать и рыдать. Только уголки губ еще чуть кривятся.
— Убей меня вместе с остальными. Я ведь всё равно жить не буду, — тихо и отрешенно проронила Эйда. — И чтобы родить вам ребенка — тоже не буду. Так убейте сразу.
Роджер промолчал. Взять пистолет и застрелиться? И тогда… тогда обезумеет всегда спокойный и выдержанный отец. Когда мачеха упала с коня, Бертольд Ревинтер приказал сломать несчастной лошади сначала все четыре ноги, потом — шею. Хотя по справедливости ломать нужно было любому из братцев. Или обоим.
Что сделает отец теперь? Убьет Эйду? Швырнет ее «быдлу»?
Застрелить сначала ее, потом — себя? И отец вместо Эйды отдаст своим ублюдкам Иден? Раз уж именно эту из злополучных сестер Таррент упоминал перед смертью кретин-сыночек.