Вихрь
Шрифт:
— Спасибо, Оскар, но я не могу.
Он посмотрел на меня изучающе.
— Жаль, что вы так поздно решились присоединиться к Сети. Вы уже прошли длинный путь, но до сих пор, кажется, не понимаете своего счастья, нашего счастья: мы становимся очевидцами исторического события!
— Очень даже понимаю, — возразил я. — И благодарен вам за приглашение. Но я предпочитаю пережить его в одиночку.
Вранье! Хуже того, ошибка. И он знал, что я ему лгу, поэтому озарился особенным светом.
— Можно с вами поговорить? Это недолго.
Я не мог отказать ему и предложил сесть. Пока он собирался с мыслями, я говорил себе, что все равно мне не провести его (и «Корифея»), что наглая
— У некоторых из нашей менеджерской братии сомнения относительно вас, — заговорил он. — Когда вы согласились на операцию, эти голоса почти смолкли. Теперь, когда остаются считанные часы до… до финала, этот спор утратил актуальность. Но я стал считать вас своим другом. — (Пока что он говорил искренне.) — И по-дружески радовался, что вы готовы по-настоящему породниться с Боксом. Вы почти достигли этой цели, это не вызывает сомнений. Но при этом не перестаете колебаться, можно подумать, что вы нас боитесь. — Он склонил голову набок. — Боитесь?
«Говори правду!» — приказал я себе и утвердительно кивнул.
— Вокс — не государство, а внутреннее состояние. Вы это наверняка чувствуете.
Он проводил различие между пониманием и чувством, между фактом и тем, как я его ощущаю.
— Да, чувствую, — снова ответил я правду. То, что творилось у меня в голове, заставляло это чувствовать. Как объясняли врачи, участок мозга под названием «средняя переднелобная кора» не является частью лимбической системы. Она отвечает за нравственные оценки, и туда «узел» внедряется в последнюю очередь.
— Это как… — Я задумался. — Это как стоять на пороге дома зимним вечером. Внутри дома люди, это как бы твоя семья…
Оскару понравились мои слова: он расплылся от удовольствия.
— Но я не могу отделаться от мысли, что если я войду, то придусь не ко двору. Потому что там меня знают, как облупленного.
— Как это?
— Там знают, что я другой. Чужой. Уродливый. Ненавистный.
— У вас просто другая биография, но это не имеет никакого значения.
— Ошибаетесь, Оскар.
— Неужели? Вы не можете быть уверены в этом, пока не откроетесь нам.
— Я не хочу открываться.
— Что бы вы от нас ни скрывали, я обещаю, что для Вокса это неважно.
— Поймите, Оскар, я не невинная овечка.
— Все мы не без греха.
— Я убийца! — выпалил я.
Он требовал правды — и он ее получил.
Синие языки пламени, горящий заживо человек.
Я убил его, потому что вышел из себя, потому что меня унизили, а может, просто потому, что рекордная жара вдруг сменилась в Хьюстоне грозой и потопом. Возможно, бессмысленно спрашивать меня о причине.
В темноте, под масляным дождем, под потоками, хлещущими с крыш и наполняющими до краев сточные канавы, я шагал по безлюдному проулку с канистрой метилового спирта в пластиковом пакете. В правом кармане у меня лежал коробок спичек, дома завернутый в целлофан, а также на всякий случай газовая зажигалка — продавец сказал, что ей нипочем вода.
Мне было восемнадцать лет. Я приехал на автобусе, сделав три пересадки, из пригорода, где жил с родителями. В последнем автобусе ехало всего несколько мрачных работяг из ночной смены, и я надеялся, что выгляжу таким же промокшим неудачником, довольствующимся мизерной зарплатой. Автобус кружил по промзоне, тоскливой, как тюремный двор. Сойдя, я немного постоял в одиночестве на остановке. Автобус свернул за угол, выпустив синий дизельный дым. На улице было пусто. До склада, где мой папаша обделывал свои темные делишки, оставалась пара кварталов.
О том, чем он занимается, я
Ее стыд и возмущение проявлялись в мелочах. На телефонные звонки она отвечала только тогда, когда высвечивался знакомый номер. Мы редко бывали в гостях у родни с обеих сторон и редко принимали гостей сами. С годами мать притихла, стала замкнутой. Подростком я старался проводить как можно больше времени вне дома. Лучше улица, чем всегда задернутые занавески и разговоры шепотом.
Может быть, все было не столь уж плохо. Наша жизнь была довольно удобной, у нас были деньги, я ходил в приличную школу. Возможно, бизнес отца был незаконным, зато вполне успешным. Он часто спорил с кем-то по телефону и чаще всего добивался своего. Иногда к нам в дом наведывались мужчины в тщательно выглаженных костюмах, беседовавшие с ним вежливо, даже почтительно. Порой меня посещало подозрение, что мой отец может быть преступником, но я отвергал это как явную нелепость. Я предполагал, что он просто использует лазейки в законах, обходя налоговые платежи и тарифы на импорт, а телевидение и Интернет внушали нам, что такие действия иногда заслуживают одобрения и даже, если посмотреть на них в правильном свете, могут показаться героическими. Годы Спина научили нас, что когда исчезают всякие правила, остается трудиться не поднимая головы, иначе пропадешь; в те времена люди шли на все, лишь бы сохранить и накормить семью.
Я любил своего отца. Я убеждал себя в этом — и сам в это поверил. Но позже я столкнулся с его презрением ко всякой морали, с его патологической потребностью в доминировании.
Проливной дождь был удобным прикрытием. Отец обделывал свои дела в здании, построенном в двадцатом веке, еще до Спина: стены из кирпича, высокие узкие окна с зеленоватыми стеклами. Фасадом оно выходило на унылую улицу, вся работа кипела на заднем дворе, куда доставлялись грузы. Отец дважды брал меня туда вопреки возражениям матери и устраивал для меня облегченный тур по складу — надеялся, наверное, когда-нибудь подключить меня к своему бизнесу. Два дня назад, составляя план, я побывал там сам. На задний двор можно было попасть по узкому проходу между двумя соседними корпусами. Когда-то здесь проходила узкоколейка. Рельсы давно заасфальтировали, но кое-где они все равно проглядывали из асфальта, поблескивая в дымчатом оранжевом свете уличных фонарей. Как ни хлестал дождь, мне было слышно, как в моей канистре плещется горючая жидкость.
Год назад я влюбился в Латишу Филипс, как влюбляются семнадцатилетние: глупо, по уши. Латиша была на дюйм выше меня и такая хорошенькая, что я просыпался по утрам в страхе: вдруг она решит, что Турк Файндли ее недостоин? Голова у нее была что надо, если бы не урезанное финансирование образования в тяжелые времена после Спина, она наверняка поступила бы в престижный колледж. Она мечтала стать морским биологом, чтобы спасать океаны от окисления, участвовала в демонстрациях против выбросов в атмосферу серных аэрозолей.