Вика в электрическом мире
Шрифт:
По молодости ничего дворянского Павел в себе не чувствовал (так же как и инопланетного): обычный деревенский парень. И лишь повзрослев, принялся тщательно культивировать в себе аристократические наклонности. Но это – много лет спустя…
Кличку «интиплитянин» в армии не знали, и там Павлу жилось проще. Но сама служба дурацкая была – в комендантской роте: шагистика и наведение порядка в штабе. В Косицино родное Павел жить не вернулся. Погулял только, наряд свой дембельский показал («глянь-ка, вишь, интиплитянин-то павлином каким вырядился…»), собрал манатки и – в город. «Учиться, мать, буду, – сказал, – человеком стану».
… И действительно – выучился. И начал тихую холостяцкую
Однажды, в пятницу, в конце дня, производя осмотр холодильной установки, он необычно долго задержался в камере, зайдя далеко, к самой морозилке, за висящие туши. А мастер Копышев, уходя, просто-таки забыл, что Павел еще тут, и захлопнул дверь.
Его насквозь заледеневшее тело Копышев нашел в понедельник утром. Скрючившись, сидело оно у самого входа в камеру. Пытаться обнаружить признаки жизни было просто глупо. И тело сразу свезли в морг.
… Сторож анатомического корпуса мединститута, где и находился морг, услышал ночью удары в дверь изнутри. Был он, во-первых, не робкого десятка, во-вторых, к постоянной близости трупов привык и ничуть их не боялся, в-третьих, знал, что всякое бывает и не раз слышал рассказы о том, как живых людей принимали за мертвых. Поэтому – не запаниковал, а отпер дверь, и в коридор вывалился привезенный давеча замороженный.
Около трех месяцев провалялся Павел Годи в военном госпитале (куда его почему-то определили) с двусторонней пневмонией и обморожением конечностей. Но он был жив! И это было невероятно для окружающих. Для него же еще более невероятным было то, что произошло с его сознанием в те часы, когда тело, превращенное в ледышку, валялось сначала на полу хладокамеры, потом – на столе морга.
… Устав стучаться в дверь и придя к выводу, что это – бесполезно, он подтащил ко входу подходящую по размеру тушу, сел на нее и закрыл глаза. Смерть, пританцовывая от холода, стояла наготове за его спиной. Но это была обыкновенная рядовая смерть, и она не ожидала от клиента последовавшей неприличной выходки.
Он спал. Во сне он начал умирать. И тут что-то подсказало ему, что можно этого и не делать. Нужно только «рвануться»… И даже не изо всех сил, а просто неким особым образом – со специальным «поворотом»; и не прямо, а под определенным «углом» – рвануться разумом из тела, по-особенному «выгнувшись»… Нет, все термины прошлой жизни выглядят тут нелепо. Но он ЗНАЛ, КАК все это нужно делать. И он выгнулся разумом, дернулся под подсказанным интуицией углом… Смерть, отвесив челюсть, выронила косу, а дух Павла Годи вместо того, чтобы, как положено, отправиться к праотцам, подскочил к дверям холодильной камеры и, встав ребром, без особого труда протиснулся наружу в полумикронный зазор.
… Как он себя ОЩУЩАЛ? (И это слово тоже неупотребимо в данном случае; ощущать по-настоящему можно только посредством органов чувств, он же весь сейчас был, собственно, одно ощущение, чувство.) Спрашивать у него, что он сейчас чувствует – было бы столь же нелепо, как о количестве вагонов в электровозе интересоваться у электричества. Но он ЗНАЛ, что сейчас он – прозрачная, очень тонкая субстанция, имеющая форму отображения человеческой фигуры на плоскость. И в данный момент он мчался по ночным проулкам, точно зная, где искать человека, который должен вызволить его тело из белых объятий холода.
И он добрался до квартиры мастера, и он взбежал по лестнице и всосался в дверную щель, и… понял, сколь бессилен в попытках обратить на себя внимание людей из плоти и крови. Он не мог совершить ничего, что вызвало бы шум – что-то уронить, чем-то
Он впал было в отчаяние, но внезапно ощутил способность внедриться в разум спящего и сделал это, но тут же испуганно вернулся, обнаружив, что сознание спящего, как болото, всасывает его и растворяет в себе, превращая в свой частный ночной кошмар.
… Так метался он в отчаянии из угла в угол комнаты, порой, с разгону, просачиваясь наружу сквозь щели в оконной раме. И все же иного пути не было, и он изредка, собираясь с силами, осторожно входил то в сознание мастера Копышева (Владимира Васильевича), то – в сознание его супруги Зинаиды Васильевны…
Часов в пять утра, измученная худыми снами, она проснулась с пересохшим небом, с головной болью и испариной по всему грузному телу. «Вова, – толкнула она в бок мужа, а тот застонал, – Вова, что это с нами?» Тот проснулся и сразу вспомнил жуть, которую видел только что: будто бы он, случайно запертый, умирает в холодильной комнате.
И тут, как ударило, понял, вспомнил: Павел! И торопливо принялся натягивать носки.
… Годи, выписавшись из госпиталя, сразу же отправился в родное Косицино. Впервые с давних послеармейских времен. Он был плохим сыном.
Он решил выяснить твердо: кем же был его отец?! Откуда у него такие странные способности?
Но, как объяснили ему сельчане, мать его уже полгода, как скончалась.
Дневник Вики.
Записалась на аэробику. Там есть девчонки – гибкие, как резиновые. Я рядом с ними чувствую себя коровой. Хотя я, в общем-то, в классе считаюсь стройной. Я бы хотела научиться двигаться, как наша тренерша: у нее при каждом шаге как будто волны по всему телу прокатываются. Это называется «грация». Во мне, по-моему, ее нет совсем.
Я знаю, что я – симпатичная, но я четко понимаю, что это все от молодости, это совсем не женская красота. Женская красота складывается из осанки, походки, фигуры, умения одеваться и умения краситься. Пройдет лет десять, и если у меня всего этого не появится, вся моя красота исчезнет. А я хочу быть красивой долго.
Докопалась до Виктора: красивая я или нет. Он сказал, что очень красивая. Я тогда спрашиваю: «А если бы я была некрасивой, ты бы дружил со мной?» Он фыркнул: «Дружил…» Никак не могу привыкнуть к твоим тинейджерским словечкам. А некрасивой ты быть не могла». «Как это не могла? Еще как могла бы!» «Это была бы уже не ты». «Выходит, самое главное во мне – внешность?» «Как раз наоборот», – возразил он, а дальше выдал такую теорию, что мне даже понравилось. По его словам, выходит, что внешняя красота – выражение внутренней. Я хотела поднять его на смех: что ты мне, как на уроке литературы рассказываешь: «Не красота лица Наташи привлекала Пьера, а красота ее русской души…». Но он остановил меня: «Все не так, – говорит. – Я не отрицаю, что внешняя красота – это очень много. Почти все. ПОЧТИ. Вот тебе пример: человек, пока он жив и когда умер, – совсем разное, а ведь все в нем осталось такое же, до атома. Что такое жизнь, никто не знает, и вещественно она никак не выражается, собственно, она – «ничто», нечто неосязаемое. А без этого «ничто» человек – не человек. И с красотой – то же. Есть обаяние, это вроде бы – ничто, но без него красота мертвая. Оно может быть даже сильнее красоты. И, мне кажется, оно – отражение на внешности внутреннего содержания. У тебя, например, все органично: внешнее четко соответствует внутреннему».